Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний Страница 76

Но дружок Олег почти насильно за руку увлекал его на базар, потом мимо торговых лавок, заваленных помидорами, абрикосами, желтыми дисками домашнего сыра, пучками травы для приправы, увлекал мимо хранителей всей этой снеди, спокойно дожидавшихся покупателей и вдруг с невероятным азартом обрушивавших на них красноречие южан.

Господи, неужели этот окаменевший, с лицом цвета старой бронзы, с клювастым носом, в обношенной, несусветно грязной холщовой панамке дядя Жорик был некогда живою легендою города, почти мифическим человеком, непревзойденным пловцом, первым кавалером и удачливым охотником за подводными драгоценностями? Как бессильны его руки, повисшие над жалкими раковинами в плетеной корзине, как стар он, уныл, странен!

— Дядя Жорик! — попытался пробудить Олег то ли дремлющего, то ли грезящего старца.

Дядя Жорик открыл сначала один тусклый, как недозрелая слива, глаз, потом другой глаз.

— Дядя Жорик, вы помните, о чем я просил? — вкрадчиво произнес Олег. — Мне всего одну…

Старик кивнул головой, отчего поля панамы затрепетали, как под ветром, выдвинул из-под ног другую, черную сумку, порылся в ней, побренчал какими-то камешками, которые под его рукой по-голубиному заворковали, и достал металлическую коробочку из-под леденцов, открывшуюся внезапно, сама собою, и явившую в лоне своем горку изъеденных чернью зернышек, похожих на кариесные зубы.

Да разве это жемчуг? Какой истертый, тусклый, гниловатый на вид, фальшивый, безобразный, поддельный, столетний, никудышный!

— Сколько за одну? — неуверенно спросил Олег.

Дядя Жорик показал бурый, напоминающий корнеплод палец.

— Рупь? — обрадовался Олег и тут же сунул дяде Жорику маленькую бумажку.

— Да идем же! — с возмущением потянул его было Цезарь, уже ненавидевший себя за это нелепое согласие идти покупать жемчужину, уже мысленно обличавший себя в предательстве, в обмане, в недостойном. Да ведь он похвастал добыть для Стаси дорогое зернышко со дна морского, добыть по-честному!

И все же на ладони у Олега уже покоилось приобретенное зернышко, видом своим напоминавшее известковую кроху. Хочешь — принимай ее за жемчужину…

— Постой, Олег! — настойчиво и рассерженно обронил Цезарь. — Ты сейчас же выкинешь эту заваль! Или выкинешь, или проглотишь. Чтобы глаза мои не видели этой завали!

— Ты что, Цезик, чокнулся? — все еще любуясь приобретшем, все еще довольный удачной покупкой, ясно взглянул на него приятель. — А Стася? Она же уезжает скоро.

— Ну и пусть! — сказал он, подхватил с ладони приятеля известковое зернышко и тут же отправил себе в рог.

С минуту они враждебно смотрели один на другого, потом Цезарь повелел:

— За мной не ходи, — и пустился прочь с базара.

И когда он бежал к морю и представлял ожидающую его на берегу моря Стасю, то был необычайно доволен своим поступком.

А как только приблизился к морю и к ней, ожидавшей его Стасе, то несколько пожалел о том, что проглотил дешевое зернышко. Теперь опять ожидают его погружения под воду, изнуряющие поиски, поиски!

— А я жду, жду, — встретила она ласковым голосом. — Жду, и не могу есть одна. Садись, Цэзар, ешь. Ты же совсем заморенный.

— Никакой я не заморенный, — зло отвечал он. — Я тренируюсь. Разве не видишь, что я тренируюсь? Я должен победить. Ты еще посмотришь!

— Я все вижу, Цэзар. И ты садись и ешь со мной.

Так они и сидели, глядя в даль моря, на шалящие волны, на белые теплоходики, следующие своим рейсом — в Новороссийск, наверное, или даже дальше, в Сочи, в Батуми.

А когда было покончено с едой, Стася вдруг улыбнулась еще шире, еще пленительнее и всплеснула загорелыми руками.

— Ой, а у меня нешточко есть! — И она ловко поднялась на ноги, опустилась затем на колени, порыскала в капроновой сеточке, извлекла благоуханный платочек, развернула его, как белый цветок, и показала: — Гляди, Цэзар, гляди…

— Песчинка — да? — спросил он, рассматривая прозрачную и микроскопическую, как маковое зернышко, песчинку.

— Ага! — подхватила она. — Ты возьми ее, Цэзар, а там, в воде, любую раковинку раскрой ножичком и сунь песчинку. Из нее потом ба-альшенная жемчужина будет! Я знаю, японцы, а может, итальянцы так делают. И в раковинах нарастают жемчужины. Ты возьми, Цэзар, возьми. А то мне больно глядеть на тебя: ты такой заморенный, а все ныряешь, ныряешь, все шукаешь тую жемчужину…

— А ты знаешь, сколько времени пройдет, пока нарастет жемчужина? — спросил он, очарованный подарком, очарованный появлением песчинки на своей ладони, такой незаметной песчинки, ничтожной песчинки, драгоценной песчинки.

— И будем ждать, — рассудительно согласилась она.

Крепко сжимая в кулаке подарок и понимая, что разом снята с его души тяжесть, что он вознагражден драгоценной песчинкой за все тревоги, поиски, изнурительную жизнь под водой, он снаряжался опять под воду, сбрасывал одежду на горячие камни и бормотал:

— Я сейчас. Я сейчас!

Без опаски спустился он по скалистым коварным уступам, вошел в родное Черное море, сжимая песчинку в кулаке и замышляя пристроить ее в какой-нибудь раковине, а потом еще и поплавать, еще поискать драгоценность в других раковинах. И если даже не удастся ему ничего обнаружить и выйдет он из воды при пустых руках, то надо поклясться себе преподнести Стасе иной какой-нибудь сюрприз. Какой же? Да он выиграет на соревнованиях по подводному ориентиру — и точка! И Стася будет счастлива. И Зураб Шалвович тоже будет счастлив.

«Все будет хорошо, Зураб Шалвович, — мысленно твердил он. — Все будет прекрасно! И не надо сердиться, дорогой Зураб Шалвович…»

Маленькая записная книжка

© Издательство «Советский писатель», «Конный патруль», 1975.

Друзья, не видели маленькую записную книжку? Не попадалась она вам здесь, на строительной площадке, среди глины и сора, или где-нибудь на этажах недостроенного корпуса? Такая маленькая книжка, размером со спичечный коробок, черная, в лаковой обложке, — не видели? И теснятся кабалистические цифры телефонов меж добротных, твердых, толстых створок, — книжечку легко заметить, и не попадалась она вам? На ней тиснута благородная белая церковка с единственным золотым крестом и надписью старинным шрифтом: «Владимир», это сувенирная книжка из города Владимира, — не встречалась такая находка? Грошовая находка, карманное собрание, современная летопись, безымянные фамилии и сплошные шифры для случайного читателя записной книжки и все житейские связи, путы, узы, обязательства для владельца ее, телефонные ключи от всех частных штабов, домашнее вещание на всю Москву, — может, все-таки замечали где-нибудь лаковый портативный томик?

Так или примерно так, полушутя, полусерьезно, обмахиваясь голубой полотняной кепочкой, которую можно сжать в комок и сунуть в карман, и поправляя жесткие, конские, вороные волосы, спрашивал Никипелов у монтажников в брезентовых хламидах, у своих многолетних знакомых, чьи лица казались припудренными или бетонными. И столетние знакомые по стройкам то выжидающе улыбались, туго соображая, отчего так разошелся их мастер-геодезист, а то отвечали без слов, жестом отрицания, и щурились в мужской зависти, определенно подозревая его выпившим.

Но все это потом, во второй половине летнего дня, потому что Никипелов обнаружил пропажу лишь к концу смены.

А сначала он даже и не появлялся среди своих. Сначала электричкою, подземным поездом и автобусом добирался он к южной окраине Москвы — к Теплому Стану. Он сам себе положил: пока бригада заканчивает монтаж корпуса где-нибудь на севере Москвы, в Дегунино, он, Никипелов, первым пробирается на ту стройку, которая станет назавтра своею, и принимает у чужих монтажников нулевой цикл. Чтоб день не угасал зря!

И вот, освеженный сквозняками в утреннем вагоне метро, а затем и в автобусе, Никипелов выбрался на южную землю, где и название местности, и сама сторона света обещали более несносную жару, чем где-либо в иных районах Москвы. Теплый Стан!

Очень любил Никипелов стройку, какую-то свалку панелей, развороченную сухую крошащуюся глину строительной площадки с ее домиком на колесах, называемом прорабкой, с ее подъемным краном, — во всем этом неуюте видел Никипелов своеобразную поэзию. И нравилось ему придирчивым взглядом окидывать фундамент будущего дома в какой-то огромной яме, чувствовать на себе настороженное внимание чужих монтажников, для которых он, Никипелов, хоть и брат, но одновременно и король стройки: монтажников по огромной Москве несметное множество, а таких, как он, геодезистов — всего полтысячи. И славно ему было чувствовать себя избранным среди строителей!

И верно: юг есть юг, в Теплом Стане было уже с утра по-тропически жарко, Никипелов то и дело обмахивался голубой кепчонкой, ощущая, как смуглое, хорошо выбритое лицо разъедает пот, и вновь и вновь приникал к теодолиту, к нивелиру. Теодолитом измерил он углы, цейсовским нивелиром проверил горизонты. Безукоризненны должны быть углы, точны горизонты!