Иван Абрамов - Оглянись на будущее Страница 8

— Нету… — вымолвила девочка-блондиночка, трудно глотая и скорбно глядя на оставшийся в руке початый пончик. — Но я отдам. Нынче перевод жду. Отдам, вот честное-распречестное.

— Ладно, крой! — сердито махнула Зойка рукой. — Но когда пойдешь завтра в кино, вспомни должок. Я тоже в кино люблю. Дядечка! Эй, чего вы такой пасмурный? Берите пончики, враз повеселеете. Вам надо с мясом, у вас творог свой дома есть. Сколько вам?

— До чего ж ты весело работаешь, — похвалил дядечка в синей куртке нараспашку. — Тут лет десять такая сердитая бабка торчала, так я от этих пончиков прятался. Давай… штук… сколько на рубль без сдачи. Пахнут, — взял дядечка пончик прямо из лотка. — Правда, с мясом или с ливерком? Ну — жениха тебе ласкового да работящего. — И, весело улыбнувшись Зое, пошел куда-то по своим делам.

— Пончики, пончики, пончики!

И никому невдомек, что за веселым и певучим призывом вовсе не веселые, даже совсем грустные мысли. Не велика честь стоять с лотком середь площади. Правду сказал тот дядечка в куртке без пуговок: ведьма тут стояла, по копейке на шкалик собирала, да и не голодала, когда люди пайковые хлеба во сне видели. Теперь кто ж голодает? И это не утешение, что у лотка стоял сам светлейший князь Меншиков. Техноруку хорошо примеры приводить, он руководитель всего производства. Встал бы вот здесь, да чтоб в самый затишный час, когда пончики не берут, когда мысли донимают. Люди вон спутник создали, атомы расщепляют, плотины строят, целину осваивают. Даже Генка конопатый говорит: «У нас работа, какая нашим папенькам и не снилась. Сто десять атмосфер рабочее давление, пять тысяч киловатт».

В пончиках нет ни давления, ни киловатт. В пончиках ливер.

— Пончики, пончики, пончики! Ну, чего ты торчишь, чего ты таращишь, чего ты губы развесил? — не вытерпела Зойка.

— Да я что, я ничего, — виновато улыбнулся Сергей. И поплелся дальше. Пора. Как ни виляй, являться надо. Может, даже лучше будет, если поскорее. Не съедят же.

— Пончики, пончики, пончики! — слышалось вслед. И впервые отчетливо, сочувственно подумалось: «Ей тоже не сладко. Работеха еще та, а она вот держится. Она потому и молодец, что умеет держаться».

«Не надо бы на него кричать, — посмотрела Зоя вслед Ефимову. — У него житье — собака не позавидует. Пусть бы стоял, коль нравится».

— Погибаю, умираю, дохожу! — налетел откуда-то Никанор Ступак. Он теперь каждое утро налетает откуда-то. Умирает, доходит, погибает, а на самом деле других слов не найдет. Наверно, думает, эти тоже годятся.

Личность довольно смутная. Чем-то таким промышлял в голодные послевоенные годы. Сидел где-то лет пять. Вернулся плешивенький, но с целым забором золотых зубов. Устроился на завод, но живет не по заработкам. Носачов племяш, говорят на Радице. Почему так говорят, Зойка не вникала. Да и не вникнешь во все, о чем говорят на Радице.

— Дюжину, нет — сотню мне! — положил Никанор руку на край лотка. Другой рукой, невзначай, провел по Зойкиному плечу, не то погладил, не то муху согнал.

— Не пижонствуй, — спокойно посоветовала Зоя. — Пончики тебе вредно, у тебя желудок испорченный.

— Кто сказал? — выпятил Никанор широкую и мощную грудь. — Да я, да мы! Во! — постучал он кулаком в грудь. — Колокол! А ради тебя буду есть хоть вон — булыжники, — указал на мостовую.

— Оштрафуют.

— Платим! — выхватил Никанор смятые десятирублевки. — Во, на Радице грязи меньше! Не-э, трудовые, ты не шали-и! Во! — из другого кармана достал расчетную книжку. — Читай, сколько тут? Вот то-то! Небось думала: грабанул Капуста… Ну, это у меня кликуха такая была, — пояснил с деланным смущением. — Шпана меня пуще бога чтила… Нет, я не к тому, мы и на соцпроизводстве не в последних рядах. Зоя, ты послушай, я ведь хоть земли съем. Люблю тебя, вот расстреляй на месте. Женюсь хоть нынче. В шелка…

— Пончики, пончики, пончики! Здрасьте, Полина Сергеевна, что же вы мимо проходите? Горяченькие. Хотите, вам с-под низа?

— Зоюшка, голубушка, — улыбнулась женщина, сворачивая с тротуара. Хорошая она. Почти незнакомая, а всегда хоть словечко теплое скажет. Подошла, оглядела Никанора с головы до ног, отвернулась, сказала холодно:

— Не мешал бы ты, мил человек, работа тут.

— Тебе-то какая забота? — огрызнулся Никанор.

— Много ль осталось-то? — заглянула в лоток Полина Сергеевна, подальше, подальше оттесняя Никанора корпусом. — Знать, все заберу. У меня квартирант… Гости к нему, как в церковь на исповедь. Положу на тарелочку, ешьте не ешьте, боле нечем потчевать. А еще Алеша мой пишет. Служится ему хорошо, наградили его… вот, — опять отсунула Никанора так, что он отступился подальше. — Пишет мой Алешенька… Ты ж помнишь его? О тебе спрашивает. Поклон тебе шлет. А этого, фикса того, гони в три помела. Ишь светит тут гнилым золотом! Лихобор чертов, каракатица плешивая. Гони! — и так посмотрела на не робкого в общем-то Никанора, что тот и еще немножечко отступил. — На необитаемые острова таких надо ссылать, будто непонятно, чего он тут крутится. Сыпь, сыпь, дома разберу, кои с чем, — и подставила широко авоську. Ушла, то и дело оглядываясь, и, пока не исчезла за углом, стоял Никанор тихо и смирно. Потом усмехнулся, ладонью потер шею, спросил глубокомысленно:

— Что я ей — ложку из рук выбил? Ведьма! А ты что — в самом деле помнишь того сопатика? Алешка! Служит — не тужит. Болявки с-под носа не сходили, пузичко рахитное.

— Пончики, пончики…

— Погоди ты, я к тебе по важному делу. Да погоди! В бригаду ко мне хочешь? Два месяца — и профессия. Сварщица — это я те дам. Девчонки по две косых колупают, в деньгах купаются, и на Почетной доске портрет в полную величину. А? — и преданно, покорно заглянул Зое в глаза. — Я не к тому, я от души. Ни словечком нигде. Скажешь сама — счастье мое, не захочешь — умру, не обижу. Ты подумай, я не тороплю. Ну, что это — торчать на площади? Ребята у нас… коллектив, точно говорю! Ну, я побег. А ты подумай, подумай.

— Пончики, пончики… Да ну их, ей-богу!

6

Услышав позади шаги, Ефимов оглянулся. Так и есть — Мошкара. Ну, что он — караулил тут? Сергей втянул голову в плечи, будто на него замахнулись, засеменил, сбавляя шаг. Улыбнулся на всякий случай. С Мошкарой ссориться, что плевать против ветра. Приемщик ОТК. Даже старший приемщик. Захотел — принял и наряд подписал, не захотел — душу вымотает, некуда жаловаться. Он — на страже государственных интересов, он всегда прав.

Догнал Мошкара, похлопал Ефимова по спине, аж внутри загудело, спросил с пришептыванием:

— Опять бабы взбунтовались? Ухватом лудили, помелом протирали. Ты бы хоть для приличия глаза промывал.

— Не твое дело.

— Тигры они у тебя, — покачал головой Мошкара. — Сожрут. Хочешь совет? Не являйся домой недельку, они там перешебуршатся, мягче станут.

— Ты вот что, Федор Пантелеич, ты скажи-ка, если такой умный, как мне Ивану в глаза смотреть?

— Зачем? — строго спросил Мошкара. — Он что — зазноба твоя, что ты ему в глаза? На кой он тебе, давно сказано! Было да сплыло, понял ты, чугунная башка? За меня держись, понял ты!

Чего понятнее. Оклад у Мошкары сто двадцать, премиальные не каждый месяц, а домик с мезонинчиком, в домике добра — черт колом не провернет, и каждое летечко его толстозадая Лизавета в Сочах пупок греет. С начальством за руку здоровается, а что с Иваном сцепился, так это еще разобраться надо, что к чему. И сказал, тоже на всякий случай:

— Я понимаю, разве я что.

— Башковитый, — мазнул Мошкара Сергея по голове. — А насчет всяких этих затей — не твоя забота. Понял? Хочешь, найду тебе такую кралю — дура, хоть дрова на ней коли, а денег — две кучи? Раечку — назад, в Бордовичи, маманьку на подножный корм, а сам с этой дурехой в рестораны. А? Ну гляди, мое дело предложить.

Издевается. А что ты ему скажешь? Терпи. Шмыгнул Мошкара носом, поддернул вечно спадающие штаны и неожиданно припустил.

Сергей оглянулся. Вон что — Иван. Достал рукой Мошкару, попридержал, спросил, заглядывая в лицо:

— Чего ерзаешь, Федя? Опять что-то где-то?

— Отцепись, я тебе не фулюган, — оттолкнул Мошкара руку Стрельцова. — Меня на «понял» не возьмешь. — И выложил главное: — В пятницу четыре часа мурыжились тут из-за твово пробного стычка, пока начальство вырезать не распорядилось.

— Что-что? — приостановился Иван. — Все шутишь, бедова голова?

Прибавил шагу Мошкара. Зачем осложнять позицию? Мало ли, что Иван сгоряча сотворит, потом качай права. И, отойдя шагов на пяток, крикнул, не сумев сдержать злорадства:

— И на старушку выходит прорушка!

— О чем это он? — подозрительно оглядывая Сергея, спросил Стрельцов. — Нет, ты пока не обмирай, ты ведь в курсе. Какой стычок? Кто вырезал, кто велел?

Не от излишка смелости, от острого отчаяния брякнул Сергей: