Иван Абрамов - Оглянись на будущее Страница 9

— А я вырезал! Приказали — и вырезал. Не ты тут самый главный. Моду взяли — если я безответный, так об меня можно хоть ноги вытирать!

— Вон почему ты в пятницу петушился! — покивал головой Иван. — А я-то думал… Ну, да хрен с тобой, коль ты такой сообразительный. — И зашагал так размашисто, будто цех загорелся.

Никакого пожара в цехе. Пустынно, гулко, прохладно. По левой колее строй вагонов-котлов, готовых под окончательное испытание. По правой стороне, на монолитных стендах, как насторожившиеся пауки, пузатые, тонконогие блоки. Посреди пролета, среди тускло поблескивающих лужиц — трубопровод питательной воды. Как испытали в пятницу, так и оставили. Ни манометра не сняли, ни пресс не отключили. Ладно, хоть воду догадались слить.

Маленький, щупленький, склонил голову Миша Павлов. Стоит, уперев ногу в монтажный кронштейн, смотрит на манометр, может просто в лужу на полу, и думает. Конечно же думает. Есть над чем подумать. В пятницу суетились, горячились, уговаривали, увещевали, если правду сказать, унизительно расстилаясь перед Мошкарой. Сроки! График! Еще бы! Вот они — сроки, графики. Пролежал трубопровод почти трое суток, никому не надобен. Но нет в нем уже пробного стыка, сваренного Иваном, нет в нем новой идеи. Таких трубопроводов было сто, если не больше. Ничем этот от прежних не отличается. Почему? Ради чего уступили Мошкаре?

Встал Стрельцов рядом с Павловым, указал на то место, где должен быть его пробный стык, спросил тихо:

— Думаешь, он стык мой выбросил? Он всех нас, как щенков слепых, в мешок да в прорубь.

— Так получилось, — не глядя на Ивана, сказал Павлов.

— Утешаешь?

— А что я мог? Четыре часа тут мурыжились… И так, и сяк… Он же, сам знаешь, а наряды сдавать в срок полагается.

— Сдал?

— Не успел.

— А чего ж ты успел?

— Не надо было самому убегать.

— Откуда ж я знал, что у тебя такие тонкие нервы? Но вот что, Миша, пора нам взрослеть. Не обижайся, но горлать насчет горбушки — это несложно.

— Я не держусь, выбирайте другого бригадира.

— Нет! Мошкаре и так весело. Не те выводы. Обещаю тебе: я и еще разок побываю в парткоме, но если… избави бог! Понял? Или все это мне одному нужно?

— Подгадал он, — уже просто по инерции оправдывался Павлов. Но и сам понял — жалкие слова. И все же, как быть, если Мошкару на открытый бой вызвать? Шестой энергопоезд завтра выгонять на испытательный стенд, а еще не сданы два котла. Насильно их не спихнешь, Мошкара всегда найдет к чему придраться. Тут думай, что хочешь, но говори — не ошибайся. Пока там начальство большое согласится, чтоб работали честные люди без приемщика, он душу вымотает, со свету сживет. И дело тут не в горбушке.

— Да! Из «Спорта» звонили тебе в пятницу. Табельщица прибежала, говорит: там самого начальника дружины требуют… — Но и опять умолк. Лишние слова. Не в том, не в них дело. Достал сигарету, помял в пальцах, подождал, пока Иван щелкнет зажигалкой, сказал внятно: — Все, Ваня, все. Или я вовсе мямля в клеточку. Поверь.

— Пошли переодеваться, — обнял Стрельцов бригадира. — Завтра у начальника цеха совещание, — вполголоса, доверительно говорил Павлову. — Я думаю, надо долбить.

— Ваня. Они же… они там почти все коммунисты, — высказал Павлов довольно неожиданную, но логичную мысль. — Почему я их должен агитировать за Советскую власть?

Снял Стрельцов руку с плеча Павлова. Вопросительно покосился, не шутит ли, покачал головой, сказал:

— Думаешь, таблица умножения от самых пещер с нами? Чтоб принять, надо понять. Нельзя требовать, чтоб человек все знал и понимал. Объясним и глянем: не хочет — одно дело, не понял — иное. Повторим. Мы терпеливые. Ну а попрет под колеса, дело его. Необходимость и не такое перемалывала. Жестоко? А это не жестоко — Мошкара вон Серегу оседлал? Дурачок востроносый! Нашел покровителя…

— Да ну его к черту, твоего востроносика! — раздраженно отмахнулся Павлов. — Своих забот по ноздри. Ну, скажи мне, почему так? И в дружине мы, и в хоккейке мы, и на стенд вон опять же нас выпроваживают. Другие что — не обязаны? Им что…

— Не надо, Миш. Другие, пятые. Мы надежнее, понял ты? Или тебе не нравится быть надежным? Ну и будя!

В раздевалке подошел к Стрельцову Игорь Рыжов. Двухметровый красавец с дюжиной русалок на груди. Потрогал кепку, забытую кем-то на стрельцовском шкафу, покосился на бригадира, сказал озабоченно:

— Там звонят. Егорушка маленький опять колобродит.

— Ну и что? — не понял Иван сути сообщения. Мало ли кто в городе колобродит.

— Видишь ты, он опять с Танюшкой.

— Кто сказал?

— Точно все, точно, — убеждающе указал Игорь пятерней в пол.

— Когда было? — но вопрос опоздал. Рыжов отвернулся. Ему не доставляло удовольствия сообщать о таком. Три года, если не боле того, ватажится Иван с Таней. Дело личное, любовь зла, но если бы так. То они расплюются навеки, то их водой не разольешь. А то вот — на посмешище всем — она с директорским сыном в ресторане куражится. Это верно, теперь таких навалом, но все же, не вообще кто-то, это всем известно. Ни один дружинник не коснется, не из страха перед начальством, из уважения к Ивану. Пусть поймет. Такие дела решать ему самому. И все же не удержался. Жалко же его, черта. То одно на него валится, то другое падает. Крикнул, чтоб слышали все:

— Ванек. В пятницу я Мошкаре чуть пломбу не поставил. За мной, я ему сказал. А Егорушку по винтикам разберем и в металлолом сдадим.

Хороший парень Игорек. Один недостаток у него — слишком долго флотскую робу носит. Русалки у него, спору нет, отменные, в три цвета исполнены, но при чем тут рыбьи ноги? Взрослеть пора. Впрочем, зачем взрослеть, куда спешить? Недавно сам секретарь парткома товарищ Терехов сказал Ивану: «Ты извини, брат, но какой-то ты старомодный. Тебе двадцать четыре, голубей надо гонять, с крыши ботинками в них швыряться, а ты… ортодокс в чистейшем виде».

Может, прав Леонид Маркович, не мешало бы пошвыряться ботинками с крыши, но что скажет он сам, когда ботинок в его окно угодит. Нет, не к тому, что стекло пожалеет, может, поймет, что забава не совсем безобидная. Да и не к тому было сказано. Скорбит хороший человек, что выросло такое поколение — целое поколение преждевременных старичков. Сам он в этом не виноват, до и старички тоже. Время виновато, но тут уж совсем некого судить. Танюшка. Не старушечка, наоборот даже. Егор Тушков тоже не прочь ботинками пошвыряться. И ладно бы, но дальше-то что? Где черта, от которой ведется иной отсчет? У Егора Тушкова это ясно: после института в номенклатурные единицы. Не о чем болеть. У Сереги как? У Мишки Павлова? У Игоря тоже, хотя сам он об этом едва ли задумывается.

7

Захар Корнеевич Ступак — коренной житель Радицы. И отец, и дед его маялись тут. Постепенно и не совсем обоснованно определился тут свой жизненный центр, свои закоперщики и даже своя аристократия. Ну, не та, не княжеских кровей — откуда тут княжеским, но тоже потомственная. Да хотя бы взять тех же Стрельцовых. С Калины-углежога начался род, еще задолго до революции славился. Буянством, разгульем, непокорством. Говорили старики, что Калина без особой натуги перекидывал через свою хатенку заднее колесо от телеги, водку пил только из четверти и до дна, Оку переплывал четыре раза взад-вперед и трижды парился в крепкой казенной хате, которая и до сих пор стоит как миленькая почти в самом центре Коломны. Гордей Калиныч тележных колес не швырял, но в кутузках сиживал не мене бати своего. Правда, не за буянство, за кумачовые рубахи, в коих любил щеголять на маевках. Был еще Вавила — сын Гордея и отец Ивана. Это и вовсе напасть божия. Но все это было, да сплыло. Хорошо ли, плохо — отошло, как говорится, на задворки истории. Иван! Потомок. Яблочко от яблоньки… Да на него ни одна собака в Радице брехать не хочет. Пусть хочет, но не рискует.

Понятно и то, что времена меняются, изменяя и облик людей. Радица теперь не какая-то трущоба, теперь она рядом с таким заводом, что гордиться можно. Сюда не только электричество или там газ в баллонах, здесь вон свои телевышки построили, мало им двух общих программ. Здесь теперь не удивляются, если слышат не по-русски, если видят интуристов. Правда, в силу рельефа сюда так и не провели водопровода и нет отсюда оттоков канализации, но слободчане и к этому приноровились. Чуть не у каждого в саду колонка-качалка и яма поглощающая от ванной комнаты. Да-да, ванны, туалеты теплые, а у кого и отопление с батареями. Но, как и в стародавние времена, у сталеваров тут растут дети-сталевары, у прокатчиков — прокатчики, а бухгалтеров или еще какого начальства тут сосчитать по пальцам. Вот потому-то Захар Корнеевич, поднявшись до предельной высоты начальника цеха, считал себя втайне аристократом. Нет, не отрываясь от массы людской, не особенно удивляя слободчан своими возможностями, но и не прикидываясь сирым да нищим. Считал. Можно сказать, что и теперь считает, но в том-то и дело, что не удержался в верхах, сполз вот опять до конторки начальника участка. А это, каждому понятно, не просто понижен. Где-где, а в Радице точно знают, что, как и почему. Почему у Федора Мошкары детки смугленькие, почему сучка Бобка сдохла, почему директор завода на новую квартиру переехал, почему у деда Гордея спина чешется, все, все насквозь тут знают. Ты их тут хоть зарежь, Гордея они величают по имени-отчеству, а вот его — Носачом. Завистники!