Зигмунд Скуинь - Нагота Страница 81

— Разве так не бывает? — повторила она.

— Иногда бывает. Чаще все-таки в фильмах, в романах.

— Да нет же! За правдой жизни не угнаться никакой фантазии!

И она с увлечением принялась рассказывать о какой-то своей подруге и ее поразительной судьбе.

Из этого разговора он не слышал ни слова, захваченный одной-единственной мыслью: а что, если письма писала она?

Ничего невозможного тут нет. Сквозь ее романтические бредни иногда прорывались нотки, казавшиеся ему знакомыми. Конечно, прямых доказательств или фактов в его распоряжении пока не было, но, судя по манере, выражению, образу мыслей, он без труда мог представить Бируту сочинительницей писем. Отдельные черты совпадали полностью: повышенная чувствительность, с какой Бирута говорила о других (ну хотя бы о той же Либе), ее внезапная пылкость, переходящая в робость, едва речь заходила о ней самой. В письмах столько места отводилось красотам природы, и разве не Бирута предложила поездку на Грибные кручи? А совсем недавно, когда пили вино, она ни с того ни с сего вдруг стала восторгаться облаками, небом... По тону и душевному настрою письма в полной мере соответствовали чувствительной и робкой натуре Бируты. А если еще добавить ту подкупающую искренность, с какой она признавалась в своих недостатках...

В самом деле, почему бы ею не могла быть Бирута? Однако мысль эта в нем вызвала что-то похожее на разочарование. Конечно, все это лишь предположение. Но вот неувязка: Бирута заочно училась в институте, а в письмах про учебу не было ни слова. Для полной ясности неплохо было бы познакомиться с почерком Бируты.

— Мне жаль вас, — сказала она, — не понимаю, как можно быть поэтом и не верить в чудо.

— Все не так просто.

— А я вас представляла себе несколько иначе.

— Каким же вы меня представляли?

— В ваших стихах столько романтики.

— Вполне возможно. Видите ли, поэты, как и шизофреники, страдают раздвоением личности. Стихи пишет романтик, пока реалист в нем дремлет.

— Опять вы шутите.

— Нет, правда. Не шучу. И мне известно из достоверных источников, что и вы стихи пишете.

Бирута густо покраснела.

— Кто вам сказал?

— У вас, случайно, нет с собой каких-нибудь стихов?

— Стихов? Нет...

— Жаль. Хотелось бы взглянуть.

— Вы думаете, стоит?

— Не сомневаюсь.

— Но я ведь пишу для себя.

— Мы могли бы с вами заключить тайный союз под девизом: другим — ни слова! Что вы на это скажете?

— Я подумаю.

Вид у нее был ошарашенный, будто она только что очнулась и пыталась сообразить, что ей во сне померещилось, а что она слышала наяву. От нахлынувших мыслей лицо ее омрачилось, но губы раскрывались в светлой улыбке, и сквозь настороженную недоверчивость наружу ломились восторг и радость.

Можно было считать, что тайный союз заключен.

11

Больше не было сказано ни слова, они танцевали молча и довольно рассеянно, без прежнего старания, и потому сбивались с ритма, путались, впрочем, нимало о том не заботясь, так как были заняты другим.

Он проводил Бируту туда, где в толпе голубело платье Марики и алел галстук Тенисона. Бирута шла впереди, иногда оборачиваясь, мечтательно улыбаясь ему.

На опустевшей площадке опять показалась мрачная тройка, искавшая Женьку.

— Ну, как настроение? — спросил Тенисон Бируту.

— Спасибо, прекрасное.

— А у нас так себе, — сказала Марика. — Житья от комаров не стало, поедом едят. Я уж Варису говорю, мошки на плешь его, как на свет, летят.

— А где же Камита? — Тенисон пропустил мимо ушей замечание Марики.

— Куда-то исчезла.

— Камита, у-у-у! Где ты?

Он огляделся и неподалеку, в тусклом свете фонаря, увидел Либу. Она стояла одна, прислонившись к столбу, и как будто пыталась склеить надломленную сигарету. Занятая своим делом, она тем не менее перехватила его взгляд и, холодно блеснув глазами, куда-то скрылась.

Потом он заметил ее на другой стороне площадки, под деревом. Их взгляды опять встретились, причем на этот раз Либа вроде бы рассердилась, и все же он позволил себе безобидную усмешку. (Притвориться, что не видит ее, было бы совсем уж глупо.)

И опять она исчезла куда-то. Это начинало смахивать на игру в прятки. Теперь он искал ее с упорством человека, не желающего остаться побежденным в этом бессловесном и потешном поединке.

Тенисон с Марикой ушли танцевать. Бирута застыла поодаль, как в почетном карауле, даже не смотрела в его сторону, очевидно, из деликатности, чтобы не подумал, что ее нужно приглашать. Музыка рождала в душе беспокойство: что-то уплывало, как сверкающий огнями корабль в ночи, что-то было упущено, растеряно, брошено на ветер. Поскорей бы возвращалась Камита. Пригласить Бируту показалось неудобным — слишком долго раздумывал. Так и остался стоять, сам не понимая, чего ждет, да, по правде сказать, и не зная, чего хочет.

Либа мельтешила на той стороне площадки, у зеленых насаждений, наверное, считая, что в тени эстрады ее не видно. Вот был бы номер — подкрасться сзади, вырасти перед ней: «Прошу вас!»

«Спасибо, я не танцую».

«Мы с вами играли в прятки, и вот я вас (нет, лучше — тебя) нашел. Пошли танцевать».

В нем просыпалось желание захватить врасплох, слегка помучить сумасбродку Либу — вроде той детской дурной привычки теребить и тискать котят, птенцов. А почему бы и нет?

Либа сидела в тюрьме — интересно! У нее ребенок — ну и что? А просто так, шутки ради. Она остолбенеет, слова не вымолвит от неожиданности.

Вообще-то, ничего сногсшибательного в этом нет. Если не считать Марику, Камиту и Бируту, сейчас Либа единственная девушка (ничего себе — девушка!), с которой он знаком. С которой хоть сколько-то знаком. Еще точнее: которую просто знает в лицо. Или Бируту — или же Либу... Два танца подряд с Бирутой — нет, увольте, совсем не обязательно. Либу! Дело верное. Безо всяких задних мыслей. Просто так, минутная прихоть, блажь. Как сказал бы Александр Драйска: «Во имя внутренней свободы глупо жертвовать привычкой шевелить ушами». Однако чем ближе подходил он к Либе, тем шаг его, беспечный и бодрый вначале, все больше тяжелел. Не так-то все просто. Тюрьма и ребенок дела не меняли, но все равно он должен что-то сказать. «С такими легко и просто!» Черта с два! От таких дамочек жди чего угодно.

Либа успела его заметить, и теперь он тащился на привязи ее взгляда, как фокстерьер на поводке. Она же на него глядела так, как будто он был чучело гороховое. Ни тени смущения на лице, наоборот — язвительная усмешка.

Оставался еще один выход — пройти мимо Либы и пригласить кого-нибудь из стоявших рядом девушек. Все равно кого, только не Либу. Вот был бы номер! А потом усмехнуться и бросить через плечо: «А-а, Либа, и ты здесь! Привет, привет!»

Поздно. Момент упущен. Вымученная, жалкая улыбка, срывающееся дыхание, как после неудачного прыжка в воду, когда шлепнешься животом.

— Можно пригласить?

— Не знаю. Вообще-то, не запрещается.

— Как прикажете понимать?

— Откуда я знаю, может, еще испугаешься?

— Испугаюсь, ха... с чего бы вдруг? Кого?

— Да Женьку, кого же. Разве не знаешь Женьку?

— К сожалению, пока нас не представили.

— Считай, я тебя предупредила. В конце концов драться тебе, не мне.

Опять фокусы. И на том спасибо. А мог просто быть от ворот поворот. Но вела она себя вполне пристойно. В том легком движении, с каким протянула ему руку, было даже какое-то изящество.

— Честное слово, я ничего не понял.

— А чего тут понимать, Женька наклюкался и не хочет, чтобы другие со мной танцевали.

— Да кто он вам — муж или отчим?

— Без пол-литра не разберешься.

— А почему бы ему самому не пригласить вас танцевать?

— Женька пустяками не занимается.

Это было сказано с тем невинно-простодушным выражением, с каким в детском саду на елке ребенок читает стишки. Ну и ну! Нет, должно быть, у него сложилось превратное представление об этой девушке. Она совсем из другого мира со своей особой моралью, своими взглядами, которые, возможно, объяснялись другими, столь же чуждыми для него понятиями, такими, как тюрьма, исправительно-трудовая колония, алкоголизм, беспутство.

— Я думаю, мы с ним договоримся.

— Если б Женька был охоч до разговоров, он бы на кладбище работал могильщиком.

— Вы меня вконец запугали. На ночь-то глядя... Значит, ваш Женька могильщиком все-таки не работает.

— Нет, он поставляет могильщикам работу.

— Просто так, потехи ради?

— Еще чего! За деньги.

— Профессиональный громила?

— Да нет! Кассир в похоронном бюро. Заказы принимает. У нас это службой быта называется.

Похоже, что встреча с ревнивым кассиром казалась вполне вероятной. И то, что Либа заранее его предупредила, можно понять. Но все вместе взятое звучало как-то несерьезно. Неужели она потешалась над ним? Что-то не верилось. Тон был почти дружеским.