Аркадий Первенцев - Матросы Страница 86

Отец ушел в отряд 2 февраля в восемнадцатом и дрался с белыми гадами до 1920 года. Хату они спалили, скотину изъяли…

Кое-кто забыл обо всем этом. С железной последовательностью наседали текущие дела. Некогда оглянуться, пораздумать, освежить память…

Хотя нет, далеко не все. Не говоря уже о своих, помогали и чужие. Однажды, в воскресенье, возле хаты затормозила трехтонка с большим скирдом хрусткой костры; выпрыгнувшая из кабинки Машенька Татарченко притопнула ногой, отдала честь и вручила топливо как подарок имениннице. Она и Гришка Копко мгновенно перетаскали костру в сарайчик, выпили по кружке воды и были таковы — спешили, чтобы не растрогаться от благодарностей взволнованной женщины.

Лучом солнца сквозь хмару появлялась Ксюша то с деньгами, зажатыми в кулачке («Маруся просила передать»), то с оклунком муки или кульком сахарного песку.

«Ты, Матрена, тереби своих, — советовали кумушки, — хай принимают на свое иждивение». — «Что вы, у них свои заботы, семья, недавно поженились, какие у них капиталы? Не хочу я сидеть на их спине. Мне бы коровенку — и все. Я бы еще им давала и молока, и сметаны». — «Эх, милая, ныне линия сдавать индивидуалок общественному сектору. И сектор тебе будет привозить каждое утро молоко под пломбой, кефир и сметану». — «Откуда же наберутся столько на всех-то нас? Уж месяц ни литра в ларьке». — «Корова такое животное, ежели она не поснедает, и ты не пообедаешь».

Казалось бы, этакие шутейные побрехеньки (послушай одним ухом, выпусти в другое), но они еще глубже ранили восприимчивую душу Матрены Ильиничны: куда ни кинь, все свое, смеяться нельзя, а выхода не находилось. Вот почему раскалывалась голова и непроизвольно текли слезы.

Велосипедист-почтальон, губастый Пашка Козлик, на самом крайнем механизированном аллюре доставил письмо.

— Марку, разрешите, оторву, — попросил он. — Закоренелый я филателист, а тут Иван Владимирович Мичурин изображен, и почти полностью штемпель — Севастополь.

Неизвестный человек называл ее «дорогая наша Матрена Ильинична», вникал в ее переживания и рассказывал, как обсудили ее положение матросы.

«Петя надоумил», — догадалась Матрена Ильинична и, повязав платок, а сверху накинув полушалок, заторопилась поделиться с ним радостью.

Зятя дома она не застала, его поджидал не кто иной, как веселый Помазун, примчавшийся из города по новому шоссе на мотоцикле. Его красно-желтоватый конь, загнанный в коридор, стоял, прислоненный рукояткой к стенке, и, казалось, вдыхал запахи чебреца, мяты и укропа, развешанных на гвоздиках и шпагатинах.

Помазун беседовал с хозяйкой дома, тщетно пытаясь уговорить Софью Андреевну выпить хотя бы один стакашек кубанской перцовки, которую он привез с собой.

Кожаные штаны, башмаки со шнурками и замшевая куртка невыгодно отличали бывшего бригадира от здешних мужчин, а хмельной язык и вольные выражения настраивали против него степенных пожилых женщин.

— Матрена Ильинична, какое сальдо в вашу пользу? — Помазун крепко тискал ее руки, дышал перцовкой в самое лицо и своими расспросами невольно воскрешал надежды Матрены Ильиничны, с которыми она только-только рассталась без всякого сожаления.

Ей хотелось поговорить с Софьей Андреевной, письмо было зажато в платочке, а человек с посеребренными висками и твердыми насмешливыми губами наседал с рюмкой в руке, обливая ее платье, и говорил каким-то странным, чужим языком:

— Жду Петьку и обязательно дождусь, а нет — разыщу его на своем скакуне. Хочу глянуть в его очи. Предвидел я все курикулевите, старушки! — тараторил Помазун. — Объяснял ему. Не верил… Хочу достать его, живого или мертвого. Небось понял весь дебет-кредит. Нет! Покручусь я еще сезон в своей цирковой бочке… Латышева я знаю. Он тихо всадит гвоздик по самую шляпку от имени залпа «Авроры». Всадит, зачешет политприческу, послюнит карандашик и в свою снайперскую книжечку впишет еще одного покойника; вбил, мол, еще один по шляпку в чужую индивидуальность… Что же вы гребуете перцовкой? Новинка! Поглядите, какой стручок засунули на спирто-водочном на самое донышко… Да где же Петро, мамаша?

Архипенко объезжал дальние кутки колхоза в поисках кормов.

Держалась зимняя малоснежная погода при небе цвета морской волны и ярком солнце. За вожжами сидел Хорьков в овчинной дубленке, а рядом бригадир-полевод Конограй, красавец и песенник.

Чуть запорошенные снегом озимки привядали от морозов. Вдали над океаном глыбистой черноземной зяби черной стенкой стояла кукуруза. Поездке предшествовали внушения Латышева: «Ты не делайся похожим на тупой ножик, Архипенко. Может, и надоест об тебя ломать карандаши. Я должен на тебя опираться, а ты из-под локтя выскальзываешь. Шумишь о кормах. Хорошо. Вот тебе задание — проверь кормовую базу. Укрупнили артель, везде по степи, по хуторам разбросаны скирды, скирдочки. Может, их уже растащили?.. Советую: проветривай мозги, вентилируй их, осваивай действительность не только в узких рамках своей МТФ. Потом на правлении доложишь, а перед этим на бюро посоветуемся… Хорьков ходит в обиженных, руки в брюки и глядит на всех, как воробей из-под соломенной стрехи. Возьми его с собой. Вот так-то, Петро!»

Латышев говорил спокойно и веско. Тон доброжелательный, теплый, покоряющий. А может, Петр несправедлив к Латышеву? У него за спиной война, не отсиживался и не отбрыкивался. Под Москвой дрался. Называл же его раньше Камышев милым и надежным бригадиром. Он умел бросать людей на задание, призывал к энтузиазму… Так-то так, а почему сам внутренне оставался равнодушным? Холодно вникал в людские сомнения, радости и печали, хотя немало раскидывал вокруг пылких слов об отношении к человеку… Зато у него твердая, рука, умеет властно направлять и управлять энергией людей.

— Кормовая база, — бурчал Хорьков, — увеличивай поголовье! Побольше рогов и хвостов! Кому? «Заготживсырью»?

— Помолчи ты, скептик! — останавливал его Конограй.

Возле заброшенного саманника полевого стана возвышалась потемневшая скирда сена. Свернули на полевую дорогу, заскрипевшую мерзлым, нетронутым снегом. Из-за обдерганной скирды вылез старик в тулупе и с дробовиком, узнал приезжих, попросил закурить.

— Отавное, по стерне косили, — доложил старик, — под дождями вылежало. Бурьян остался, а мелкосенье раструсили за граблями…

— Охотников на него мало? — спросил Петр, обмерив скирду глазами.

— Идут как перепела на просо. Особенно хуторяне донимают.

— Пугалка-то у тебя есть, папаша? Шестнадцатый калибр, ижевка?

— Пугал дробью, отогнал. Кормов-то у людей нету. Все былки по загонам собрали. Небось скотина уже все зубы об них изломала. Все равно что оглоблю жевать.

Петр присел в затишке, прислонился спиной к сену. От скирды пахло детством. Бывало, забирались в такие прикладки в студеные осенние ночи, когда сторожили коней или яловник, и пахло до сладкого одурения размельченным чебрецом, шалфеем и мятой; пусть першило в горле, кололо попавшее на тело дикое семя, зато сохранялись ароматы лета, косовицы, росистых рассветов.

Старик осторожно попыхивал, чтобы не рассеивать искры, и равнодушно говорил о том, что по тракту гонят много скота, нечем содержать. А с базара, известное дело, молочную и ту обушком…

— Продержаться бы надо, а чем? Народу пора к севу готовиться, семена чистить, а настроение… То ли с коровенкой прощаться, то ли тянуться из последней кишки. Нельзя ли помочь?

— Откуда взять? — Петр не менял позы, только полузакрыл глаза. — Сами солому запариваем.

— Заставляют меня дробовиком людей пугать. Злодеем сделали!

Хорьков ехидно ухмылялся, покуривал, а Конограй почти не слушал беседы: был он молод, сыт, удачлив, его недавно выдвинули, и он мудро старался не вылезать из рамок доверенного ему бригадного хозяйства.

— Все проценты, проценты, а к человеку спиной, — продолжал старик. — Мне дали табаку — закурил, пришлют буханку — сыт, а вообче? Кто отвечает, чтобы вообче?

Над полями бесшумно, как тени, летали галки, немного их, одна — две. Стаями начнут собираться чуть попозже, к теплу.

— Шумливый попался дедуган, — сказал Хорьков, когда поехали дальше. — Даже бороденка трясется. Продумай его претензии, Петя.

— А ты?

— Мое дело сторона. Я на таком же положении, как тот дедок, — рядовой. А ты сейчас в офицерском составе.

Хорьков уткнулся небритым подбородком в воротник и суженными глазами равнодушно смотрел на поля.

— Ты, Конограй, все помалкиваешь?

Конограй метнул плутоватым взглядом:

— Мы прислушиваемся, уму-разуму набираемся.

— Далеко пойдешь с таким характером, — неодобрительно заметил Петр. — Моя хата с краю, ничего не знаю?

— Личную точку зрения не брошу под ноги коллективу. Зачем же массам спотыкаться?