Аркадий Первенцев - Матросы Страница 87

— Личную точку зрения не брошу под ноги коллективу. Зачем же массам спотыкаться?

— Верная линия, — сказал Хорьков. — Прежде всего забота о коллективе. Он за тобой, а ты от него, чтобы не вскочило лишней кочки…

— Любишь ты входить в подробности, — незлобиво ответил Конограй. — Придет время — выскажемся, а пока чего зря стучать в пустую коробку! Давайте лучше, хлопцы, заспиваем! — И затянул песню.

Конограй пел голосисто, как поет молодежь на улицах в ночные часы жировки. Эта песня недавно пришла в станицу с Дона.

А казаки коней поседлали,До свиданья Марусе сказали.До свиданья, милая Маруся,А я к тебе больше не вернуся,А вернуся, на другой женюся…

— Моя Маруся терпеть не может эту песню, — сказал Петр.

Хорьков оживился:

— Вспоминает твои севастопольские амуры?

— Отстань. Не гони коней. Человек семафорит. Давай подвезем.

Чернявый мужчина, в стеганке и добрых сапогах, на ходу вскочил на линейку, поздоровался со всеми за руку.

— Откуда идешь?

— Хуторской, с Приютного, товарищ Архипенко.

— Знаешь меня?

— А как же, с одной артели.

— Не видал тебя нигде…

— Да разве теперь увидишь? Какое хозяйство разухали! Я объединенный. Наш хутор в стороне.

— А куда идешь?

— В совхоз. Наниматься. Им руки нужны, объявляли.

— Выгода есть против колхоза? — спросил Хорьков.

— Не из-за выгоды иду, — человек поежился. — Вроде и не дует, а добирает до костей, зябко.

— Ишь ты, не из-за выгоды, — упрекнул его Хорьков. — Все небось на бумажке рассчитал.

— Жалованье платят, квартира…

— Свой дом бросишь?

— Зачем? Найдется кому жить.

— Жену оставишь?

— На кого же ее оставишь? На чужого дядю? Надо по Энгельсу, семьей. Заберу ее с собой. Она тоже будет нужна в совхозе. Пусть не полтысячи, а свои триста всегда возьмет.

— Вот оно как, — Петр внимательней присмотрелся к новому спутнику. — Все просто. Колхоз бросил, узелок на палочку — и пошел в совхоз.

— Да какая разница? Только в первых трех буквах. Я ж не в Парагвай уезжаю. Всего за двадцать километров от дому.

— Сколько ты трудодней выработал? — спросил Петр, недовольный развязным тоном случайного попутчика.

— Триста пятьдесят.

— Ого! — Конограй подтолкнул Хорькова. — Я предполагал — летит по ветру листок с отрывного календаря, а он, гляди, сколько нагатил!

— Сколько получил? — не совсем доверяя, спросил Петр.

— Пожалуйста. Зерна больше тонны, деньгами четыреста, по мелочи — арбузов, помидоров, рису… Сами знаете. Работоспособных у нас трое. А в совхозе обещают пятьсот в месяц. Стало быть, шесть тысяч в год. Над крышей не капает, на небо не глядишь, засуха или суховей — все едино в контору, и по ведомости. Не клят, не мят, получай за восьмичасовой рабочий день.

— Счетовод! — воскликнул Конограй. — Тебе бы да в твою сумку арифмометр положить.

— Мог бы по базарам с ним ходить, как слепец с бандурой, людей совращать, — сказал Петр.

Хуторянин броско повернулся к Петру, и шутоватое выражение сразу сошло с его лица.

— Рыба и та ищет, где глубже… Принимаете за перелетную птицу? А мне, думаете, простое это дело — со своего места тикать? Я виноват? Нет. Не на мне позор, товарищи. Я выложу… Продумал. Когда наши колхозы были мелкими, и хозяйство мелко велось. А теперь наша артель на две тысячи гектаров, больше совхоза тянет. Надо перестраиваться по совхозу.

— Не совсем доходит, — буркнул Петр, хотя и заинтересовался.

— Дойти само не может, надо довести до сознания. Совхоз двадцать пять лет существует. Научился вести хозяйство на крупном массиве. Надо перенять опыт… — После дельных слов хуторянин опять принялся за свое: — В совхозе зарплата, дома для рабочих строят, машины покупают, хозрасчет: государству — зерно, своим рабочим — твердые гроши.

— Насколько я тебя понял, ты предлагаешь и в колхозе такой же порядок завести, как в совхозе? — спросил Петр.

Близко у дороги показались высокие, крытые черепицей машинные сараи.

— А что же? Чем мы хуже остального народонаселения? — Хуторянин погасил окурок о крыло линейки, на ходу спрыгнул.

И, уже провожая их, прокричал, весело помахивая палкой с подвешенным на ней узелком:

— Колхозники станут рабочими! Ликвидируем разницу! А какую, сам понимаешь, бригадир. Народ кочевать не будет!..

— Размышляет, — сказал Хорьков одобрительно, — решил вопрос — и веселый. Шесть тысяч в год, не клят и не мят. А мне и больше положат…

Ходили слухи и о Хорькове, что он подумывает перейти в совхоз. Но не знали его товарищи по поездке, что завтра же Хорьков возьмет узелок, документы и уйдет к Талалаю, который давно его соблазнял.

XVI

Ну и утро выдалось для Матрены Ильиничны! Умотал в город на своем цветном мотоцикле Помазун, посеяв на прощание горькие семена. Только не взошли они, потоптали их ногами. Второе заседание правления не походило на первое. Хвалили Матрену Ильиничну за все хорошее, за неуклонную веру в правду, читали письмо Карпухина от имени матросов (он и Петру написал неплохо, видно, умный и честный человек), хвалили старшего сержанта Федора Кабакова и обязали вдову павшего воина выслать документы и карточки в Севастопольский музей. Положат, мол, эти реликвии рядом с подзорной трубой и фуражкой Нахимова.

Не потому ли выдалось такое погожее утро? Сама природа радовалась Матрене Ильиничне. Походка у нее стала бодрей. Конечно, молодеть в ее годы поздно, но все же не погасить света в ее глазах, раз уж он так ярко вспыхнул. Все было, как в предвесенние дни, когда сойдут снега, отмякнут жнивья и старюка, а под ними проглянет робкая зелень отзимовавших мышаев и степных кавунчиков. Только недолго им жить. Нагрянут плуги и лущильники, и снова все будет черно и паровито. Очищенная от сорняков равнина запросит полезное семя, поскольку раздели ее догола, а неодетой земле так же стыдно, как и человеку.

Матрена Ильинична шибким шагом шла вдоль ветрозащитной посадки к животноводческой ферме. Фундук, осенью начисто сбросивший свои листья, стоял веселый, взъерошенный, ежисто растопырив густые кустистые ветки. У его тонких ножек лежала золотистая прель прошлогоднего листопада.

Шелестела и попискивала юркая трясогузка, провожая женщину круглыми точечками смышленых любопытных глаз. Вон паутина зацепилась за ветку и прозрачно светится, как молодая первая нить шелковичного червя, обвившаяся вокруг тутового прутика.

Все складывалось удачно. Будет и корова, и корм. Обещали ячменную сбойну, ее можно мельчить и запаривать, а если еще раздобыть чувал отрубей… Зорькой потрудилась Матрена Ильинична вместе с детьми, приготовила стойло, вычистила сарай. Стены нужно обмазать, но это потом, когда оттает глина в приречном карьере.

«Вот так нужно жить, — гордо думала Матрена Ильинична, довольная своим поведением, — надо проявлять характер, настойчивость. Не назойничала зятю, дочке, старалась обойтись своими силами. И обошлась».

На ее ногах мужнины сапоги, в руках веревка, тоже когда-то сплетенная мужем из конопляного волокна.

«Ишь ты, фундук, обманули тебя, наливаться стал, — думала Матрена Ильинична, стараясь уйти от мыслей о муже, — чего доброго, и цвет дашь, а тут мороз ударит».

На ферме ее встретил скотник Макар. У него были задымленные табаком усы и бороденка и немигающие глаза, окруженные множеством морщинок, счету им нет. В тридцатых годах антонов огонь отнял у Макара левую ногу, пожеванную косилкой. С годами он освоился с деревяшкой и даже, помогая бычатнику, выводил на прогулку мордатых бугаев.

— С хорошим днем, Макар!

— Нам все равно. Когда борода сивая, никаким лучом ее не почернишь.

Макар вгляделся в смеющиеся, а все же старушечьи глаза, когда-то озорные, сразившие в упор такого бесстрашного наездника, каким был в ту пору Федор Кабаков.

— Пойдем-ка, Макарушка, будь советником моей радости, вместе подберем телушку согласно решению.

— Как же. Твои события скоро в последних известиях по радио будут передавать. Сапоги-то на тебе мужнины?

— Да, — Матрена Ильинична выставила ногу, пошутила: — Недомерки, жмут чуток.

— Хром?

— Голенища хромовые, а переда — юфта. В Ростове, помню, набор и поднаряд брали, в сороковом. А шил Кузьменко…

— Ты бы мне их уступила, размер, вижу, мой, — попросил Макар, — а за деньги не хочешь, сменяемся, я тебе за один правый три левых дам.

— Хватит тебе. Старичишка, а все шуткуешь. Пойдем, — Матрена Ильинична подтолкнула его. — Не понимаешь разве — память. Приду домой, сапоги спрячу. Ну, какую ты мне посоветуешь? Хочу красномастную. Камышев сказал — могу сама выбрать.