Андрей Упит - Северный ветер Страница 9

— Чепуха, Звигзне! — Ян говорит самоуверенно и развязно. — Не могу же я позволить каждому мальчишке понукать и командовать мною. Другое дело, если всеми решено. Как все, так и я. Кому неизвестно, что я стоял ближе к освободительному движению, чем любой из этих юнцов. Не вижу, однако, никакого смысла в одиночку лбом стену прошибать.

— Я не знаю. У меня детей в школе нет. — Звигзне рукавицей вытирает бороду. — Я только передаю, что слышал. На последней неделе вы будто инспектора впустили в класс. И пастор, говорят, у вас ночевал, когда удрал от толпы, которая несла красное знамя.

Яна бесит это.

— Чепуха, говорю я вам. Бабьи сплетни и больше ничего. В класс впустил… Что ж, я должен был схватить его за шиворот и выставить вон? Кто смеет требовать от меня?.. И про пастора ложь. Он не просил у меня ночлега и не ночевал.

Словно ожидая подтверждения своих слов, Ян сердито смотрит на жену.

Мария в растерянности прижимает муфту ко рту.

— Разве это преступление, если человеку дают приют…

— Преступление, преступление… — передразнивает Ян. — Я ни в чем не провинился, и нет мне никакого дела до пасторов и инспекторов. Будет решение — я буду его придерживаться. Но пусть и не пытаются всякие там мальчишки командовать мною. Я этого не потерплю!..

В неглубоком овраге, укрытом от ветра молодыми сосенками, они делают привал.

Набрав сухих веток, Звигзне разжигает костер. Расстилает на земле попоны и устраивает Марию поудобнее. Взятая в дорогу закуска кажется им куда вкусней, чем порою самый изысканный горячий обед. Мартынь ест с особенным удовольствием. Больше всего он разговаривает с Марией. Постепенно она убеждается, что этот суровый, мрачный человек и опасный революционер может быть иногда вполне терпимым, даже приятным попутчиком.

На дороге появляется прохожий. Молодой широкоплечий человек с открытым, гладким лицом. На нем длинное пальто и широкополая шляпа. Перепрыгнув через канаву, он присаживается к костру. Мартынь знаком с ним. Называет его Толстяком и приглашает закусить. Толстяк нисколько не церемонится и садится есть. Разговаривает только с Мартынем, лишь изредка удостаивая остальных небрежным взглядом. «Фанатик, боевик», — решает Ян, пренебрежительно разглядывая незнакомца.

— С инструкциями? — набив полный рот, спрашивает Толстяк.

Мартынь пожимает плечами.

— Отчасти. Но главное, так сказать, в экскурсию. Кажется, здесь у вас такое творится…

— И не говори… — Толстяк и бровью не ведет, будто его ничто не может ни взволновать, ни особенно заинтересовать. — Хозяйские сынки пируют, как на свадьбе. Опустошают господские кладовые да кадки с мясом. Бьют господскую дичь, загоняют баронских лошадей. О серьезной организации никто и не помышляет.

— Чем же тогда заняты недавно избранные комитеты? Ведь они созданы повсюду.[6] До нас давно дошли сведения…

— Ерунда все ваши сведения. Надо на месте увидеть собственными глазами. Следовало бы организовать дружины и доставить оружие. Нам нужны люди и оружие. Пир продлится недолго.

— Ты думаешь, дело идет к концу?

— Без сомнения. Конец близок. Уже повсюду чувствуется дезорганизация и растерянность, хотя все стараются это скрыть, храбрятся. Из России идут недобрые вести. У хозяйских сынков душа уходит в пятки. Кое-кто уже исчез, иные при первой же неудаче отходят в сторону. Восторг спадает, и содеянное начинает пугать их. Сожженные вороньи гнезда страшат пуще, нежели в старину привидения. Сознательного класса трудящихся почти что нет. Надел земли, свой уголок, своя полоска, хоть маленький клочок, но свой — вот что больше всего их интересует. Даже лучшие из них растрачивают свои силы на мелкие личные распри и взаимную грызню. Хаос во всем.

Толстяк тянется еще за куском. Он кончает есть только потому, что на бумаге и в салфетках ничего уже не остается.

— Ты по-прежнему принципиальный пессимист, — смеется Мартынь. — Я не так мрачно смотрю на вещи. Я еще верю в народ и хочу попытаться что-нибудь сделать.

— Объединять, убеждать, сеять семена истинного социализма… Да велика ли ваша вера, — вы пустомели, мастера пышных фраз и трескучих резолюций. «Народ»… — Вытирая ладонью губы, он презрительно кривит их, обнажая ряд белых крепких зубов. — Когда же наконец вы бросите этот лепет и приметесь за настоящее дело! Инструкции… Премного благодарен за инструкции Федеративного комитета.[7] Литераторы и кабинетные крысы хотят руководить революционным движением! Так оно в Латвии и по всей России. Пишут и говорят, говорят и пишут, а все идет ко дну. Разве неясно, куда мы катимся. Сентиментальные речи и лирические резолюции против штыков и нагаек. Пленившись высочайшими манифестами и отпущенными нам крохами свобод, мы не понимаем и не желаем понять, что крохами заманивают глупых рыбешек в вершу. А за ум возьмемся, когда нас подхватят и вытряхнут на песок. Моя резолюция коротка: борьба до конца! Сила против силы — право на стороне сильного. Нас не щадят, и мы не должны жалеть… И я на это иду. Хочу только знать, есть ли у Федеративного комитета пятьдесят маузеров, или мы должны довольствоваться теми же бульдогами и старыми кремневками.

— Пятьюдесятью маузерами ты думаешь отбить царское войско? Пожалуй, наша организационная работа гораздо больше значит. Мы по крайней мере стоим на реальной почве и не питаемся зряшными надеждами. Вы говорите о силе и борьбе, но вас борьба увлекает в мир романтических иллюзий. Вы — мечтатели.

— В жизни и труде мечтатели мне милее, чем говоруны… Отбить, ты говоришь? Если и не отобьем, то во всяком случае покажем, что такое борьба и как надо драться. Предположим, эти пятьдесят погибнут, но тех пятьдесят или пятьсот тысяч, которые придут им на смену, уже не легко будет одолеть. Только такая организация борьбы имеет смысл. Ваши речи пустой звук. Говорить вы можете хоть пять лет подряд. Но все это суесловие, самообман и обман масс. Никогда даже тысячи прекрасных слов не заменят одного настоящего дела.

Мартынь грустно качает головой.

— В конце концов мы говорим на одном языке и все-таки не понимаем друг друга. Или превратно понимаем. Как бы выразиться точнее… Разногласия наши не в отдельных словах и выражениях, даже не в формулировках резолюций, а совсем в другом. В ощущениях, в психологии, во всех наших действиях. — Он спохватывается и сердито мотает головой. — Однако мы еще встретимся на общем деле. И тогда, надеюсь, поймем друг друга.

Он протягивает руку. Толстяк энергично трясет ее своей огромной белой ручищей. Лицо его по-прежнему остается неподвижным, но в мгновенном взгляде, которым он окидывает товарища, вспыхивает нечто, понятное только им.

Толстяк сухо благодарит за угощение. Глубоко засовывает руки в карманы распахнутого пальто и удаляется развинченной походкой. Сзади он похож на ястреба, привыкшего летать и поэтому неловко чувствующего себя на земле.

— Неприятный человек… — говорит Мария, глядя ему вслед, и хмурится.

Мартынь улыбается.

— Вы судите только по внешности. А если бы узнали его ближе, говорили бы иначе.

— Противный, противный, — упрямится Мария. Она горячится, будто прохожий чем-то задел, оскорбил ее лично. — Внешне противный, и слова его противные — все, все!

— Это только первое впечатление. Видели бы, как трогательно заботится он о своей старой матери и пьянчуге отце. А тот еще эксплуатирует его… — Мартынь невольно усмехается. — С пятьюдесятью маузерами он думает отбить наступление реакции, а вот с одним мерзавцем не может никак справиться… Уже лег десять, как он содержит покинутую больную женщину с ребенком и только потому, что негодяй, бросивший ее, был когда-то его другом. Он вбил себе в голову, что та под его влиянием связалась с этим подлецом… О храбрости и самоотверженности Толстяка рассказывают легенды, которых, пожалуй, вы не поймете. Вам слишком чужд тот мир, в котором действуют, живут такие люди.

— Один из героев и спасителей? — иронически замечает Ян.

Мария зябко пожимает плечами и кутается в поданную Яном шубу. Ее ничем не переубедишь.

— Маузеры — прекрасная вещь, — запрягая лошадей, вставляет Звигзне. — Если продолжать так, как до сих пор, — в перчатках, — ничего не выйдет. В Кокнесе всех отпустили, только двоих или троих убрали. Думаете, они пощадят, будут миндальничать? В таком случае вы плохо знаете их породу. Порасспросите в деревне, вам каждый скажет. Кое-кто из наших деревенских тоже воры и мошенники. Из тех, кто побывал волостным старшиной или заседателем в суде, никто с чистыми руками не ушел.

— Так вы их не проучите… — говорит Мартынь, помогая Марии сесть в повозку. — Попробуйте лучше волостное правление взять в свои руки и не подпускать их близко. Вас — большинство, вы — сила. Надо только действовать единодушно.