Дмитрий Фурманов - Том 5. Путь к большевизму Страница 9

4 мая 1917 г.

Инициативная группа трудовиков (2 чл.) созвала организационное собрание «во всех залах реального училища».

Докладчик об истории трудовой группы, В.К.А., был жалок; или он ничего не знает, или заробел не в меру. О платформе трудовой группы доложил тов. Полюшкин.

По окончании докладов — одного безумно краткого, другого бессильно долгого, — выступили оппоненты-большевики. Цели их были явно обструкторские. Они решили говорить один за другим, затянуть собрание, утомить публику, заставить ее разойтись, не дав записаться в члены. Говорили жарко, безумно смело, определенно, прямолинейно. Они костили докладчиков на чем свет стоит; говорили не по существу, едва не касаясь личности. Когда обструкция выявилась окончательно, было предложено ограничить время ораторов и прекратить запись. Но было уже поздно. Насть публики разбрелась, другая недоумевала.

Докладчики оправдывались, но большевики даже не сочли нужным выслушать возражения. Всею гурьбой человек тридцать — сорок они шумно поднялись и покинули зал. В члены никто не записался. Собрание не удалось. Грустно было за то, что организаторы по своей вине провалили дело. Они совершенно не предусмотрели этой заурядной выходки. Кроме того, они слабо знают свою платформу.

Примыкая по убеждениям к социалистам-революционерам, я был подавлен этой неудачей ближайших товарищей. До сих пор я еще не зафиксировал себя за партией, но теперь, уезжая беседовать по деревням, со спокойной душой беру мандат эсеров.

16 июля 1917 г.

Надо говорить откровенно: до революции мы, интеллигентская молодежь, в большинстве своем ничего не знали о политической борьбе, ничего не понимали в политических лозунгах, потому что нельзя же считать политическим образованием нашу «эрудицию», почерпнутую в «Русском Слове». И вот, с первых дней революции, мы дело себе представляли весьма просто: свергли царя, поставили новых министров, ну и дело с концом.

Как будто черная сотня разбита, как будто у демократии с буржуазией одинаковые цели, как будто Англия и Франция нам истинные друзья, как будто спокойствие, а не углубление революции, — теперь главная цель. Да тут еще надо присовокупить, что многие из нас по старой привычке продолжали читать одно только «Русское Слово»… Из совокупности всех этих причин для нас, безграмотных политически, вырисовывалась лишь одна дорога — тихого дожидательства, всяческого доверия и сладкой радости по случаю свержения царя Николая. Собственно дальше свержения наша мысль не работала; остальное мы готовы были поручить устроить тем лицам, которые взяли главенство в первые дни революции.

«У нас есть Временное правительство» — заявлял в толпе Родзянко, — тогда еще герой дня. — «Цензовое» — кричали в толпе… — «Да, цензовое, но…»

И вот нас удивляло тогда это недоверие: раз честные люди г. Милюков и Терещенко, — так почему бы им и не доверить дело устроения России?

Мы тогда еще ничего не знали, мы тогда ничего не понимали. Лишь теперь, почти через пять месяцев постоянной, напряженной работы, постоянных споров, бесед, чтений и лекций, — лишь теперь многие стали примечать свои первоначальные ошибки, стали сознаваться, хотя бы перед самим собою, в политической своей безграмотности и отрекаться от того, что по неведению исповедывали три-четыре месяца назад.

И нечего стыдиться, друзья! Смело заявляйте о происшедшем в вас переломе; это только засвидетельствует ваше честное отношение к исповедуемой истине, вашу искренность.

Вы не могли остаться безучастными зрителями совершающейся революции, вам хотелось дать и свою лепту на постройку здания новой жизни… И вы, без малейшего багажа за душой, рванулись к делу, движимые благородным порывом. Теперь вы многое видели, многое слышали, — неужели же и теперь вы остались все теми же близорукими и ощупью идущим людьми? Я смотрю на себя и поражаюсь той перемене, что совершилась во мне, главным образом за этот последний месяц. Как наростал, как собирался этот перелом, — я все еще не могу уяснить себе окончательно.

Два месяца назад я уехал по деревням. Взял мандат от местного оборонческого комитета социалистов-революционеров. В плоскости эсеровского пониманья вещей я и вел свои беседы в течение первого месяца. Но вот совершилось наступление 18 июня., В те дни я был в Лежневе.

Помню, подбежал ко мне солдатик и крикнул впопыхах:

— Товарищ, сегодня пришла весть, — у нас громадная победа. По этому случаю устраиваем благодарственный молебен. Скажите, пожалуйста, речь после молебна, чтоб поднять дух…

— Нет, заявил я, — не могу. Радоваться тут нечему: мы ли побили, нас ли побили, — горе одинаковое, страданья одинаковые, — для меня тут нет никакой радости…

Сказал я это как-то машинально. До сих пор, надо сознаться, я мало размышлял об отношении к войне революционных интернационалистов, но в эти дни я почувствовал, нутром почувствовал, что правда именно на их стороне. Я стал приглядываться к взаимоотношениям крестьян и пленных и увидел, что они совсем не враги, что кто-то жестоко нас обманул и умышленно натравил друг на друга. Я сделался в душе интернационалистом. В соответствии с происшедшим во мне переломом изменилась и сущность моих бесед.

Тогда я ничего еще не знал о «левом крыле партии социалистов-революционеров», так как во время работы по деревням газеты читал редко, из пятого в десятое.

Когда приехал в Иваново и высказал свой взгляд на войну, — местный оборонческий комитет предложил мне выйти из состава партии как несогласному с его основными положениями. Я ушел. И теперь передо мной встает задача организовать здесь комитет социалистов-революционеров интернационалистов.

18 августа 1917 г.

Отколовшееся от эсеров «левое крыло» не подает о себе вести.

У него нет своего органа.

Кто им руководит, какова тактика вождей, какова сила?

Мы решительно ничего не знаем.

Я говорю «мы», потому что за этот последний месяц в местной эсеровской организации произошел раскол. Оказалось много интернационалистов. И теперь перед нами задача: основать ли свою отдельную фракцию, или работать совместно и только реорганизовать комитет. Дело в том, что травля партии на партию и фракции на фракцию достигла кульминационного пункта. Рабочий устает, растеривается, не знает, куда преклонить голову, потому что— «все же социалисты». Или, вдаваясь в крайность, начинает презирать все иное, кроме своего. Необходима какая-то организационная перестройка, — это ясно. Не соглашательство, а уяснение бессмысленности дальнейшего раздора перед лицом общего врага, — надвигающейся контр-революции, которая заявила о себе открыто на Московском совещании.

Затем взошла звезда Керенского. Мы плакали от радости, мы слепо верили его беспредельной честности и государственной мудрости, памятуя жгучие речи в последней Думе. И когда шаг за шагом, вглубь и вширь размахивалась революция, когда мы усвоили политическую азбуку, — мы поняли, что Керенского мало…

«Война до конца»… Мы готовы были тогда поддерживать даже этот преступный клич, мы тогда еще не знали, не понимали суровой всемирной подоплеки безжалостной резни, не подозревали в числе иных причин войны наличности вековой классовой розни. Когда мне стали ясны скрытые пружины мировой трагедии, когда я с ужасом оглянулся на только что пройденный путь, полный жестоких преступных ошибок, — я бросился бежать без оглядки и примчался к крайнему левому берегу.

Я все же не знаю — кто я. Только ли социалист-революционер интернационалист, или максималист.

У меня нет никаких руководств, я ничего не знаю об органах эсеров, потому что и «Трудовую республику» закрыли. Мои письма пропадают даром. Сегодня послал письмо М. Горькому, прося навести возможные справки. Я кидаюсь во все стороны, ловлю слухи, вырезаю и записываю что только можно, и все-таки не имею перед собой общего, ясного плана работы.

Я всегда завидую большевикам, которые имеют руководящий орган.

Местный Совет рабочих и солдатских депутатов кооптировал меня в Исполнительный комитет. Интернационалистские взгляды позволяют мне вести пропагандистскую работу в контакте с большевиками. Местный эсеровский комитет с Советом в раздоре.

И вот теперь, организуя максималистскую фракцию, — партию, мы стоим на распутьи.

Теперь, когда назрела настоятельная необходимость в единении, когда дальнейшая вражда может привести к погибели и тех и других, — есть ли смысл нам откалываться целиком в свою отдельную, независимую партию?

Но, с другой стороны, как же можем мы, состоя в партии, не подчиниться ее решениям, как можем агитировать не в духе ее оборонческих и примиренческих постановлений?

Расколовшись, мы должны разойтись и, может быть, врагами. Оставшись вместе, мы должны мириться с ежедневными компромиссами, должны покорно выполнять волю большинства и в открытых собраниях высказывать свои заветные мысли только как «личный взгляд».