Аркадий Первенцев - Матросы Страница 99

Черкашину не понравились насупленные глаза вошедшего старшины Карпухина, его упрямый затылок, стриженный почти наголо, как у боксера. Даже в плечах, чуточку опущенных, и во всей его коренастой бычьей фигуре было что-то недружелюбное.

Первые же вопросы, хотя будто и мимоходом заданные, сразу насторожили чуткого к подвохам котельного машиниста.

— Раздеться меня заставляли. Верно. Так нужно было. А боксом со мной не занимались. К чему бы? Абсолютная ложь, товарищ капитан первого ранга!. — И Карпухин рассказал подробности, горой встав за своего командира, так как чувствовал, что именно ему в первую очередь угрожает опасность.

Вернувшийся через полчаса Савелий Самсонович уже не застал Карпухина. Члены комиссии копались в журнале чрезвычайных происшествий и в книге арестованных. Заботин сиял фуражку, подставив красную щеку под самую крыльчатку вентилятора.

— Ну, каковы успехи?

— Что-то слишком мало происшествий и арестов. Общий процент по флоту встревожил нас, а у вас — идиллия.

Савелий Самсонович, заложив ногу за ногу, сунул в рот карамельку и, посасывая ее, слушал, как хорошо известный ему Пашка Черкашин метал молнии против распущенности, недисциплинированности, якобы усилившихся среди рядового и офицерского состава.

— Послушай, Павел Григорьевич, извини меня, а мы, хошь не хошь, поднимать процент не станем. Что является причиной проступков? В основном дурные примеры командиров… — Тут Заботин приостановился, чтобы не переложить перцу. — Наш батя — хороший пример. Справедлив. Не груб. Уважает личное достоинство подчиненных. Помнишь, как сказал Хрущев об уважении к солдату? Ступнин никогда не унижает личное достоинство, хотя и строг по справедливости.

Похвалы командиру «Истомина» вызывали глухое раздражение в Черкашине. Все словно сговорились ставить его в пример при всяком удобном и неудобном случае. Черкашин прервал Заботина:

— Даже это вы считаете примерным поведением командира? — он ткнул пальцем в журнал.

— А… Опять Карпухин! Ну проштрафились… Верно.

— Не перегнули?

Заботин отошел от вентилятора, посерьезнел:

— Каким образом перегнули?

— Зачислили какую-то татуировку в чрезвычайные происшествия. Непонятна даже логика. Может быть, разъяснишь? — Черкашин с трудом себя сдерживал.

Члены комиссии ушли проверять расход боеприпасов и топлива и теперь, оставшись наедине с Заботиным, можно было вызвать его на откровенность.

— Все записано правильно, — не сдавался Заботин. — Карпухин нарушил приказ. Командир запретил наколки. Нарушение приказа.

— Надо разобраться. Громких фраз придумать можно сколько угодно. Важна не форма, — недовольно буркнул Черкашин. — Мне хотелось бы побеседовать с так называемыми «жертвами», с… Архангеловым и Архипенко… Извини меня за придирчивость, Савелий Самсонович…

— Что ж, пожалуйста, Павел Григорьевич. Ваше дело такое. Вызовем «жертвы»…

В это время Василий Архипенко, напевая «Катюшу», старательно чистил планширь — верхнюю накладку на борту — закрепленного за ним гребного барказа. Стальной, хорошо наточенный скребок весело брал потемневшую древесину. Одновалов шел следом с наждачной бумагой и стеклышком, одобрительно наблюдая за спорыми движениями крепких рук Василия.

Планширь надо было отшлифовать так, чтобы не снимать глубокого слоя и не задирать дерево. Одновалова никогда не приучали следить за внешним видом рыбачьей посудины. Теперь он мог убедиться на деле, что они варварски обращались на Каспии со своими куласами. В первый же отпуск он пожурит своих учителей, привьет рыбакам военно-морскую культуру.

— После такой отделки, Вася, пускай хоть сам министр нас инспектирует…

Вышедший из-за надстройки Архангелов передал Василию вызов и предупредил:

— Не робей, Вася. Я уже там попарился. Интересовались нашими картинками. Тебя, видать, за тем же вызывают. По-глупому не темни, но помни: кроме личного самочувствия, существует еще честь корабля.

— Дело-то закончилось. — Василий привел себя в порядок.

— У нас кончилось, а где-то вертится.

В каюте, обычно нагреваемой котельными агрегатами, было жарко и во время стоянки. Комиссия, трудясь над грудами бумаг, выпила четыре графина квасу. У лысого худого капитана второго ранга на кителе проступил пот, а офицер все черкал и черкал карандашом, лопатки его шевелились.

Заботин, наблюдая за подвижными лопатками штабного офицера, размышлял о зряшно убиваемом в канцеляриях времени, о драматическом бессмертии буквоедов. «Возвели в этот ранг Павлушку (ведь пробы на нем уже негде ставить), и он выискивает, поучает, придирается, разгадывает «секрет дисциплинарной политики»: три человека нарушили приказ, а наказан только один. Почему? Чтобы снизить процент, козырнуть своей сознательностью?»

Твердо стиснув побледневшие губы и прижав ко швам ладони, стоит комендор Архипенко. Нелегко ему дается выдержка. На шее пульсирует голубенькая жилка. Вот такие ребятки мужают на корабле, раздаются в плечах, наливаются силой их бицепсы, и одновременно выковывается в ребятах матросский характер. Через два — три года их не узнать. Будто отлили их в особых опоках. Только вначале надо относиться бережней, не изломать, не переиграть на струнках молодых сердец.

Савелий Самсонович недовольно покряхтывал, вслушиваясь в казуистические вопросы вышколенного и хитрого Пашки Черкашина. Ну прямо крапивное семя!

— Итак, вас не наказали, товарищ Архипенко. И вам не было стыдно перед товарищами? А ведь и вы нарушили приказание командира, тайком сообща с Карпухиным совершили проступок…

В мыслях Василия проверились все события последних дней, начиная с купания на Хрусталке и коварных советов Галочки до отправки Карпухина на гауптвахту. Инструкции «дядьки» не пригодились, все события относились только к нему, Василию, и не затрагивали чести корабля.

— Да, мне было стыдно, товарищ капитан первого ранга.

— Вот видите, — Черкашин обратился к офицерам, и главным образом к приглашенному сюда двадцатишестилетнему командиру боевой части Непальчеву. — Может показаться, что совершен акт гуманности, — повернулся к Заботину, — что не унизили личное достоинство матроса. А с точки зрения самого этого матроса, исходя из его психологии, именно такая ваша гуманность принижает чувство его достоинства, наносит ему вред…

Василий напряженно вслушивался в сложные комбинации фраз, пытаясь догадаться, куда клонит председатель комиссии, знакомый ему по рассказам старшего брата.

Когда рассуждает начальство, положено молчать.

Но вот долгожданный момент наступает: Василию дозволено идти. Чертовски хорошо на открытой палубе! Беседа в каюте продолжалась. Черкашин спросил Непальчева:

— Вы служите на крупном надводном корабле, артиллерист. Не оскорбляет ли вас атака подводников и авиации против надводного флота?

Непальчев не такой стреляный волк, как тот же Савелий Самсонович. Все же он не торопился с ответом.

— Ваш вопрос, извините меня, носит, я бы сказал… казуистический оттенок…

Черкашин послал к подволочному плафону густой клуб дыма.

— Какая же тут казуистика? И в последнюю войну крупные корабли кисли в Поти, в Батуме, отстаивались в аппендиксах. Что же будет в наш век?

Савелий Самсонович разрешил себе вмешаться:

— Непальчев в войну под стол пешком ходил. Почему мы мало действовали? Сам знаешь, Черкашин, авиации не хватало — раз, боялись рисковать — два. Потеряй корабль — нас на горячую сковородку! Когда твой эсминец утопили, сколько времени ты выкарабкивался? Не из соленой купели, а из паутины следователей. «Тюлькин флот»? Снимаю перед ним фуражку, дрался он героически. И когда нужно было, давал духу! Вспомни Севастополь, Феодосию, Одессу не забудь. Гвардейские флаги не зря же дают!

— Воспоминания, Савелий. Для молодежи неинтересно.

— Не могу согласиться: не воспоминания, а традиции…

— Традиции — это почти воспоминания, мемуары, — небрежно возразил Черкашин. — Вы-то как думаете, Непальчев?

— Мне вновь придется не согласиться с вами, — ни один мускул не дрогнул на лице Непальчева. — Традиции используются для настоящего и обращаются к будущему. На них воспитывают. Флот совершенствуется, но традиции не забываются. Рассуждая по-вашему, танкисты должны свысока глядеть на подвиги Первой Конной.

Член комиссии, капитан второго ранга, нетерпеливо поглядывал на часы, а второй — офицер того же звании, кругленький, как арбуз, и красный, как помидор, — с поразительной тщательностью поглощал печенье «Пети-фур», принесенное на голубой тарелке вестовым Кукиным.

— Не признаю… Споров не признаю… — пробормотал он с набитым печеньем ртом, обращаясь больше к Заботину. — Есть приказ главкома, высказывания партийных руководителей, руководящие статьи… Чего тут ершиться! Торпедировала нас субмарина. Надо взять ей под козырь и спустить флаг.