Аркадий Первенцев - Матросы Страница 100

Задетый за живое невозмутимыми возражениями Непальчева, Черкашин начинал нервничать. Ему хотелось выудить кое-что полезное для своего акта (расписать бы он сумел), а высокомерный мальчишка не поддавался.

— Я ведь тоже ветеран, конечно, не Буденный, но вынужден признать факт: коней постепенно сдают на колбасу. Из крейсера, к сожалению, колбасы не закрутишь. Теперь, как вам известно, можно вот на такой пигалице, — он показал на кончик ногтя, — водрузить установку и с нее садить очень издалека не только по кораблям, но и по базам. А ты с пушчонкой. Погоняйся-ка за ней!

— Вы правы и не правы, — внимательно выслушав Черкашина, сказал Непальчев. — Пигалица остается все же пигалицей. Сверхъестественная сила нового оружия все же не самое главное. Вспомните доктрину Дуэ: «Авиация — это все». А что показала практика? «Танки вперед!» — вопил Гудериан, а лег наш солдат на живот с бутылкой в руке — и нет танка. Все же ботинок пехотинца должен ступить на землю, иначе она не завоевана. Пока существуют моря и океаны, без флота не обойтись. Десанты, горючее, консервы, лазареты на ракетах не пошлешь. Кнопочная война — выдумка фантазеров. Кнопкой можно начать, а кончать придется дубинкой…

Член комиссии, успешно справившийся с печеньем, поддакнул:

— Верно. Кнопкой можно начать, а кончать придется дубинкой… Что же, харчиться здесь будем, старпом, или нужно обременять семью?

Черкашин недружелюбно взглянул на него. Завязавшийся разговор интересовал его теперь с другой стороны. Перед ним сидел человек, предназначенный сменить его, другого, третьего — вот тех самых ветеранов, о которых сейчас говорили. А таких, как Непальчев, подавляющее большинство на флоте. У них ни орденов, ни медалей. Глаза их ясны, они не видели пламени пожарищ, нервы в порядке, мозг — также. Если разразится война, они ответят. А ты, ветеран, как ни прыгай, как ни маскируй седину, уже и сейчас в кильватере. Вот три члена комиссии. Для них пели дудки, крючковой держал стойку «смирно». А если разобраться, один с гастритом, половина кишок вырезана, второй обречен на ожирение тела и ума, третий… Самобичевание вызывало в Черкашине тоску. А двадцатишестилетний продолжал спокойным и твердым голосом:

— При любых условиях, при любом противнике, как бы он ни был хитроумен, мы не подпустим его к своим берегам и базам, не пустим в свои воды никого! Есть угрожаемые коммуникации… Мы выйдем на них… Будем бить врага на дальних подступах, а не на Малаховом кургане или у Сапун-горы! Мы должны доверять наземным войскам, авиации, пигалицам, как вы их называете… сделать легкие крейсеры типа «Истомин» недосягаемыми и опасными. Дайте нам установки для ракетных снарядов, и мы научим комендоров отлично пользоваться ими. Я плавал на разных кораблях и на подлодке. Каждый из видов имеет свои достоинства и свои недостатки. Если они действуют совместно, дополняя друг друга, то рождается непобедимость флота…

Усиленней завибрировали переборки: под палубой заработали молчавшие до этого низы. И знакомый шум корабельных машин, угадываемое чутьем гудение форсунок тоской сжали сердце Черкашина. «Где же Михаил?» Черкашин разыскал Ступнина в низах. Сидя на корточках, Ступнин и Апресян (оба в комбинезонах) о чем-то спорили и чертили угольками на фанерке. Оказывается, вместе с командиром БЧ-5 они выжимали лишние узлы хода.

— Удивляемся, Михаил!

— Чему, Павел? — Ступнин, закусив согнутый палец, раздумывал над схемой.

— Большой механизм твой корабль, а без трений.

— Трения есть, на то он и механизм. Поломок нет.

После ужина комиссию проводили с «двумя дудками».

VIII

От нее пахло «Гарлен-митцуки» и табаком. Красное вино из Магарача не пьянило ее. Никогда еще Борис Ганецкий не видел ее такой возбужденной и встревоженной. Казалось, Ирина чего-то ждала, прислушивалась, вскакивала с низкой оттоманки, подходила к дверям, возвращалась к нему, к сигарете и бокалу вина. Только она могла вызвать его к себе в такое неподходящее для свидания время. Черкашин был на борту «Истомина». Но он мог в любую минуту появиться. «Трус, трус, — капризно издевалась над ним Ирина, — все мужчины трусы, а мальчишки больше всего…»

Нетрудно было догадаться: Ирина делает усилия, чтобы, успокоить себя. Только перед уходом Ганецкого, когда она привела себя в порядок и не разрешила на прощание поцеловать себя в накрашенные губы, выяснилось: в Москве отцу угрожали какие-то загадочные неприятности.

— Вы не представляете себе, Боря, как мне трудно. — Ирина положила руки ему на плечи. — Никто не знает, как мне трудно. Никто… Что вы скажете дома? Как будете врать?

— Я прямо на корабль.

— Вы же отпрашивались домой?

— Да.

— Могут проверить.

— Зачем вы, Ирина? — Борис решительно высвободился из ее рук, натянул фуражку. — Вам это доставляет удовольствие?

— Нет. Мне тоже нелегко жить двойственной, больше того, тройственной жизнью. Обманывать трудно. Дайте мне спички.

При тусклом свете зажженной спички в тесной прихожей ее лицо казалось чужим, далеким и старым.

— У вас дрожат пальцы. — Ирина взяла у него спичку, прикурила. — Измена, любая измена всегда была и остается самым страшным проступком. Идите. Повторяю: без приглашения никогда сюда не являйтесь. Когда вы мне понадобитесь, я сама вас вызову.

В небольшом городе трудно хранить тайны. И все же надо быть осторожным: незаметней прошмыгнуть к Минной, попасть на барказ. По улице шел с кошелкой Гаврила Иванович. Борис притаился за стволом каштана. Старик не заметил его. В кошелке рыба: пошла султанка.

Ясно представил себе: султанка кипит на сковородке в собственном соку, стучат чайные чашки, Витька раньше всех получает свою порцию, старается есть самостоятельно, вымазался по глаза и доволен. «Папа где?» — спрашивают ребенка. — «Папа служит на клейсере». — «Ты любишь папу?» — «Очень». Несмотря ни на что, ребенку прививают очередную дозу уважения к отцу. Таков принцип рабочей семьи. Борис бичует себя. Но вот барказ наполнился, стукнули уключины, матросы разобрали весла.

Живая вода плещется у низких бортов. Нагулявшиеся вволю матросы полны веселья. Кое у кого на белых рубахах следы помады. Девчонки танцуют и прикасаются губами к рубахам — поди отучи их от этого озорства. Встретился катер. На корме Черкашин. Лучше всего, если он не заметит, нужно только нагнуться, поправить шнурки. Волны от катера расходятся тремя бугристыми линиями, толкаются в левый борт барказа. Впереди возникает угрюмая громада корабля.

После ужина Катюша помурлыкала песенку возле кроватки сына и, когда он уснул, осторожно вышла на кухню.

Из столовой доносились голоса:

— Ты готовься в институт, Галина. Подруга ходила с книжками, а почему перестала? Вдвоем сподручней.

— Видишь ли, папа… Пожалуй, мне надо искать работу.

— Учение тоже работа. Катерина не пошла, замуж поторопилась… А что вышло? Учись, пока я жив. Буду, между прочим, печки мастерить. Доход. А как же!

Катюша прильнула к окну.

«В твоем характере появилась раздражительность, — слышался ей голос Бориса, — ты стала излишне подозрительной. Это не украшает женщину и угнетает мужчину».

Она не хотела рвать тонкие нити доверия, старалась найти ему оправдание. Может быть, виной ее мнительность? Объясни, а не отнекивайся, не хитри!

Не у кого попросить совета. Стыдно. Сразу глаза загораются любопытством: «А ну-ка расскажи, расскажи…» В конце концов одни бесполезные советы или утешения. С отцом не поговоришь откровенно. Так уж повелось с детства. В свое время помогла Аннушка, и для нее Катюша сохраняла видимость своего счастья.

Где он сейчас? Его же видели в городе. Он шел домой. Катюша накинула на плечи платок, зажала в пальцах его концы и так, со скрещенными у подбородка руками, побрела по улице в потоке людей. Морская фуражка. Может быть, он? Нет. Равнодушно шагал чужой человек. Снова белая фуражка, и опять не он… Как много чужих людей даже в этом городе, где она родилась и выросла. Может быть, пришлые люди? Возможно. Везде новые дома. Она принимала участие в их стройке. Сколько дней и ночей! Сколько раз под дождем и снегом в задубелом ватнике она поднималась по проходам туда, где сейчас крыши, а под ними светятся окна, движутся тени! Легче создавать уют для других, трудней — для себя. Никто не спросит ее, как ей живется в этом мире, широком и большом. А для нее он узкий и глухой, как расщелина в гранитной скале.

Полумесяц, будто забредший с мусульманского Востока, светил над бледными дворцами с их колоннами и лоджиями, с ориентальными орнаментами. С моря наступала прохлада. Каштаны плыли в дрожащем лунном свете.

И там, в заливе, — не спутать ни с чем — черный силуэт «Истомина».

«Зачем, зачем все так сложилось? — растерянно думала Катюша. — Почему именно я должна терпеть такую муку?»