Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2002

Евгения Смагина

Города

Смагина Евгения Борисовна родилась в Москве. Окончила классическое отделение филологического факультета МГУ. Работает в Институте востоковедения РАН, занимается переводческой деятельностью и преподаванием. Публиковала стихи в журналах «Новый мир», «Знамя», «Грани» и др.

Мы улетаем рано утром,Когда на горизонте плоскомСпят города, тысячегранны,Огнем ночей утомлены;И, уходя, обличьем смутным,Отображеньем, отголоскомНесем с собой чужие страны,Душистый дым, цветные сны.Они живут неодолимоИ ожидают только срока:Отвлечься, замолчать, забыться —И вот в лицо задышит зной,И терракотового РимаЖизнелюбивое бароккоРастет, тревожится, клубится,Играет пылью водяной.И там, вокруг себя не глядя,В фонтанной пылевой прохладе,Не слыша медленного звонаСоборного, к листу склонясь,Забыв о ремесле и плате,Как бы с самим собой в разладе,Художник с площади НавонаОднажды нарисует нас.И мы сойдем с того портрета,Объем и краски обретая,И без труда на их наречьеС прохожими заговорим.Нас примет улица крутая,Обнимет каменное лето,Холмы поднимут нас на плечи,И Вечный Рим… душистый дым…

Квадраты крыш разбросаны по склонам —Цветною смальтой на холме зеленом.Леса, селенья, пашни и стадаНенастье пузырем облепит бычьим,Предохраняя землю, как обычно,От плесени и Страшного суда;Но Джона Донна бронзовый глаголУж не смыкает с небесами дол.Январский Понт раскачивает воды,Линялые от стирок непогоды.Пустые ветры веют из степей;Покинутая лира намокаетИ только сиплым звоном намекает,Что пройдена еще одна ступеньИ Публия Овидия рукаНе тронет струн, расстроенных слегка.Налет времен густеет на сонете,Как прозелень на бронзовой монете.Что время дарит, нам легло на плечи,Но всякому уменью есть предел —Не нам дано заполнить тот пробел,Манящее зиянье в русской речи,И Бродского Иосифа печатьСтрастям и гневу повелит молчать.

Зачем сидишь до полуночи…

Не спи до полунóчи,безмолвствуй у окна.Смотри: течет веснапо трубам водосточным.Ручьи вдоль тротуаров,прозрачный ток ветров —времен немолчный шорохи переулков кровь.И снова нас поманитв проем дворов и летмосковского романанезамкнутый сюжет,цепляясь за краяландшафта в ветхой раме,проулками, дворами,той плотью бытия,где, общность затая,секрет любовный, кровный,по линии неровнойпроходит жизнь твоя —по линии отрывалистов черновика,где все-то вкось да криво,не впрок, не на века.Туда, где, закрываявсех снов и слов пробел,осмыслит твой уделбессмыслица живая —твоя немая сказка,исток твоих затей,начало и развязкав сетях твоих путей.Не с ней ли входят косов фонарный светлый конусапрель, дождем пронизанный,и снегопад рябой;ее ли птичий голосзвучит меж прутьев голых,где ветви и карнизыживут одной судьбой.Покуда ночь пророчитпути и времена(хоть речь и не яснаи общий смысл неточен)и капля камень точитпод козырьком окна —с небес падет весна,не спи до полуночи.

Еще не успела дождями залитьсястаринная часть прибалтийской столицы,еще сувенирным отливом лоснится,открыточным глянцем, цветной суетой.Подсвеченной улицей правит до срокавечерних досугов игра и морока;дрожит погребок от тяжелого рока,от тяжкого Рока, от жизни крутой.

В лучах синеватых смещаются краски,танцует толпа и заходится в пляске,барокко и готики ветхие сказкик чему перелистывать им, молодым!Что минуло — сгинуло, царствуй, Сегодня,без бремени времени — только свободней,и сумрак мигает, лукавая сводня,и мальчик на девочку смотрит сквозь дым.

Играйте, сменяйтесь, лучи неживые,пусть бедствует, слезы точа дождевые,квартал по соседству — дома нежилые,открыточной улицы дальний тупик.Умрет и воскреснет и будет не первымпорядок вещей перекручен и прерван,и музыка молотом лупит по нервам —все тленно, и пена в стакане кипит.

Не в том даже дело, что мы постарели:мы были другими уже с колыбели.Иные канцоны поют менестрели,у стрельчатых башен гитарой звеня.И наши прозренья немногого стоят —так здравствуй же, осень, веселье простое,и город, блестящий чужой красотою,и музыка злая, и жизнь не своя.

К ночи ветер молчаливыйПрилетит из блеклой дали,Заглушив базарный говорИ сумятицу идей;Ночью тёрны и оливыПлачут горькими плодами,И немеет Старый город,Затворившись от людей.Этот город жил так долго,Что почти подобен домуЛабиринт, где мы шагаем,Улиц крытых хоровод,Где звенит, витает голосИз страны изгнанья темной:«Сном твоим, Ерушалаим,Сном твоим душа живет».Вы спросите Стену Плача,Над какою бездной виснутНаши беды и веселье,Наше «здравствуй» и «прости»В час, когда твердыню прячетНочь, исполненная смысла,И горят над ЦитадельюЗвезды, месяц и кресты.А наутро снова встанетСолнце каменное, злое,Мы опять огнем пылаем,Лихорадкой бытия;И ступени улиц стонут,Побелевшие от зноя:«Тяжела, Ерушалаим,Тяжела любовь твоя».Нет, не зря пустые рукиВозводили Храм без храма:В день урочный, может статься,Здесь и мы пройдем на СудПо дороге смертной муки,Где торгуют пестрым хламомИ паломники из ШтатовБутафорский крест несут.И у врат, где синь и пропасть,В свитке своего былогоНапоследок подправляяНеприметные штрихи,Мы оглянемся, попросим:«Ты за нас замолви слово,От любви, Ерушалаим,От любви мои грехи».

Ирина Стекол

Рассказы для Анны

Стекол Ирина Исааковна родилась в Москве, окончила Историко-архивный институт, печаталась в газете «Дом кино», журналах «Огонек», «Нева». В 1991 году эмигрировала, живет в Мюнхене. В «Новом мире» публикуется впервые.

Моя Анна падка на лесть. Я этим беззастенчиво пользуюсь. Укладывая ее по вечерам, рассыпаюсь в комплиментах:

— Ты моя милая, самая лучшая, любимая, самая любимая в мире…

Она блаженно улыбается, и я беспрепятственно стаскиваю с нее кофточку и блузку, натягиваю через голову ночную рубашку. Дальше — самый ответственный момент: опуская вниз полы рубашки, нужно одновременно стянуть к коленям брюки вместе с трусами. Как правило, это мне сходит с рук, благо брюки на резинке, и я наловчилась это делать молниеносно, так что она даже не успевает понять, в чем, собственно, дело. Иногда, правда, происходит заминка.

— Что вы делаете, — возмутилась она однажды, — что вы делаете, я же католичка!

Если она перед сном вдруг переходит на «вы», это тревожный сигнал. В последнюю минуту она может вывернуться у меня из рук и отправиться бродить по дому в одной ночной рубашке и босиком, как в старые добрые времена, до больницы, когда ее еще не пристегивали на ночь. Дуня, конечно, придет в восторг и кинется за ней, пыхтя и размахивая хвостом. Они чудно проведут время: Анна зажжет свет внизу, будет ходить от пианино к роялю — музыка, огни и дым коромыслом, — Дуня начнет лаять у входной двери, хотя прекрасно знает, что, пока Анна не ляжет, я с ней выйти не смогу.

Поэтому стягиваю брюки я всегда с замирающим сердцем. Дальше уже легче. Я усаживаю Анну на кровать, поближе к середине, и стаскиваю с нее брюки с трусами, туфли и носки. Иногда она спрашивает, показывая на пояс на кровати:

— А это что такое?