Мигель Сильва - И стал тот камень Христом

МИГЕЛЬ ОТЕРО СИЛЬВА

И стал тот камень Христом

Моей дочери Мариане Отеро

И стал тот камень Христом,

ради которого тебя я оставил!

Сан Хуан де ла Крус

Иоанн Предтеча

Все сначала поспешили за водой к колодезю, а потом разговорились, хотя раньше никто из них друг друга не знал. Елеазар пришел с двумя верблюдами, тащившими разную кладь. Тени человека и одногорбых животных пересекли под белым блистанием полудня перешеек серой пустыни, под вечер солнце украсило их золотыми бликами, а наступавшая ночь окаймила их фиолетовой бахромой.

Гамалиил спустился с Иерихона со своими осликами, которые грациозно и гордо ступали по камням, красуясь разноцветием яблок и разнося аромат альбааки.

Фома, иначе называвшийся Фома Близнец, рыбак с рыжей квадратной бородой, оставил свою лодку с веслами в одном из заливов Тивериадского озера и пришел послушать голос пророка.

Старый Иаков принес неизбывную пыль Исхода на своих сандалиях, думы, припорошенные пеплом Вавилона, и мутную темень Мертвого моря в своих зрачках.

Единственной женщиной среди людей была Мисаила: яркий кувшин на бедре, небесно-голубая тюлевая шаль, туманящая смоль волос, огромные глаза, мерцающие любопытством.

Старый Иаков сказал:

— По всем тропам Иудеи идет, сотрясая горы, молва об Иоанне пророке.

(Его престарелые родители — священнослужитель Захария со своей супругой Елисаветой, оба священнического рода — были людьми праведными и любящими, но хилыми и бездетными. Как они смолоду ни старались, никого не могли явить на свет белый, и прослыла Елисавета бесплодной: так ей сказали ученые врачеватели и повитухи-знахарки, да и сама она в это уверовала после тщетных потуг нутра своего. И решили они наконец ни о чем больше не хлопотать, кроме как о семи пляшущих огоньках светильника, успокоиться тихой мольбой своих губ, отойти от гомона всеобщих молений, больше услаждать себя верой, нежели благоуханием роз. Захарии исполнилось восемьдесят лет, и соитие было для него лишь смутным воспоминанием.)

Старый Иаков продолжал:

— И вдруг однажды утром, когда в полутьме святилища Захария, не заботясь ни о чем другом, раздувал угольки под курильницей, он поднял глаза к алтарю и разглядел в дымке облик архангела Гавриила, который сошел на землю, чтобы возвестить о неслыханном чуде.

(Это было третье явление Гавриила, посланца Божьего, нам, рожденным от женщины. В двух первых архангел пожелал в своих откровениях сообщить Даниилу, последнему великому пророку, о предстоящих тяжких войнах и о рождении Мессии, который будет загублен людьми. И вот опять вернулся архангел, но на сей раз не в образе человека, не в холщовых одеждах, а парусами раскинул свои огромные, всеми цветами радуги сверкающие крылья, выпрямил свое светящееся тело, будто вышедшее из горнила вулканов, озарил все вокруг своими глазами, разившими словно молнии, а голос гремел, как клич громовый всего восставшего народа. Но ни одному живому существу, кроме Захарии, не было дано увидеть и услышать его, ибо только лишь для того, чтобы явиться Захарии и обратиться к старцу, спустился теперь архангел с небес на землю.)

Старый Иаков продолжал рассказывать:

— Колени Захарии часто застучали, как кимвалы, а руки затряслись мелкой дрожью, как пойманные оленята.

(Но ангел явился не изничтожить его, а ублажить ему душу. Грустному одиночеству приближался конец. Елисавета произведет на свет младенца, который по велению Божьему должен быть наречен Иоанном, и вырастет их сын, исполненный Святого духа и награжденный уразумением и силой пророка Илии, а слова его приготовят народ к встрече Мессии, чьи стопы уже попирают ветер и звезды. Предсказание такого счастья и такой неслыханной славы всколыхнуло робкую душу старого священнослужителя. «Сын в мои-то немалые годы? Сын, зачатый в усохшей утробе моей несчастной Елисаветы?» — бормотал он чуть слышно, почти про себя. «А как я его узнаю?» — недоверчиво спросил он архангела, повторив слова, сказанные Авраамом, когда Господь известил Авраама, что будет дана ему в собственность земля Ханаанская. «У тебя язык прилипнет к небу, и будешь ты нем, пока глазам своим не поверишь, а немота твоя станет знаком того, что приемлешь ты истину чуда свершенного», — сказал архангел, и видение постепенно рассеялось под сладчайшую музыку лютен, которую никто не слышал, даже сам Захария, потому как он сделался не только нем, но и глух. Он жестами пытался рассказать о том, что случилось, но люди, толпившиеся у дверей храма, никак не могли взять в толк, о чем он их оповещает, ибо его волнение и странные телодвижения трудно было понять. Потом-то они поняли, но не раньше чем месяцев через пять, когда живот Елисаветы стал выказывать признаки того, что позор бесплодия смывается, и все с ума посходили от радости, когда она произвела на свет сына, и, как повелел Гавриил, в храме назвали его Иоанном, что означает «Бог милосердный», а Захария обрел тогда речь и сочинил псалом из семнадцати слов, в котором возвестил:

И нарекут тебя люди отныне, сын мой, пророком Всевышнего,

Ибо пойдешь ты впереди Господа расчищать стези его.)

Фома, рыбак с рыжей квадратной бородой, ответил первым:

— Чтоб поверить в явление архангела Гавриила, мне бы надо увидеть его своими глазами, а не подслеповатыми глазами старика Захарии. Да и как верить в историю про старуху, которая спустя восемь десятков лет пустопорожней жизни вдруг затяжелела и родила младенца?

(Но разве так уж важно, что Фома не верит в эти мелкие подробности, если он верит вести, растревожившей ему душу? Главное, что пророк по имени Иоанн ходит босым по каменным тропам и под листвой дерев, и обрушивает на людей гнев и слова Илии, и возвещает народу Израиля скорое пришествие Спасителя: «Вот придет к нам Христос как царь царей, как сын Давида и хранитель его силы и собьет спесь с наших наглых врагов, разнесет их в куски, как глиняный сосуд. Народ — а когда Фома говорит «народ», он хочет сказать «беднота», — бедный народ Израиля век за веком льет слезы от козней и притеснений, чинимых ненавистными пришельцами, ярыми идолопоклонниками и злодеями: персами, греками, египтянами, скифами, сирийцами — об этих-то, о сирийцах, и вспоминать страшно. В наше время мы народ страждущий и униженный, не тот, что шел за посохом Авраама и золотил пшеницей холмы Ханаана, не тот, что горделиво ступил на землю обетованную под хоругвью Моисея уже усопшего, не тот, что воздвиг из мрамора и золота храм Соломона, и совсем не тот, что побеждал в ста тысячах сражений мечом и силой духа». Громовым колокольным звоном отзовется в бунтарской душе Фомы проповедь пророка по имени Иоанн, который голосом своим вздымает зыбучие пески, провозглашая скорое пришествие Мессии, отмщающего и всемогущего.)

Тогда сказала Мисаила-водоноска:

— Вчера я видела его во весь рост, видела его огромную тень, когда он реку переходил. Пророк спустился к берегу Иордана, а за ним шло несколько учеников, в его тени совсем неприметных.

(Никогда на нее не глядели такие отчаявшиеся и такие круглые от гнева глаза, как у него. На лоб ему спадали лохмы и вились как змейки. А высок он, как кедры, мимо которых идет по дорогам. А при ходьбе под грубой одеждой из верблюжьей шерсти у него проглядывают бедра, крепкие, будто железные, и колени, острые и костлявые. Он так опален солнцем пустыни, что больше походит на черного ангела, чем на белого человека. В его глазах то всполохи проклятий, то приливы темной и мрачной ночи. Его проповеди осуждают покорность угнетенных, обрушивают на них поток безжалостных упреков. Проживи Мисаила еще хоть тысячу лет, никогда не потускнеет для нее блеск его глаз и звук его голоса как у древних пророков.)

Елеазар, торговец тканями, свернувший со своими верблюдами с дороги, чтобы послушать пророка, сказал:

— Кто он таков? Чего от нас хочет? Какие помыслы, праведные или нечестивые, им завладели?

(Может, он влиятельный саддукей[1], скинувший свои красивые одежды, чтобы потрудиться до седьмого пота да искупить свои потворства иноземцам; может, он сын или внук саддукеев, богатых священнослужителей, обрядившийся нищим отшельником, чтобы скрыть свое желание завладеть их землями? Или это фарисей[2], обуянный патриотизмом и религиозным пылом, фанатик-буквоед, жаждущий представить себя самим Христом, чтобы обратить в жизнь свои туманные представления о справедливости? Или это ессей[3], спустившийся из своей подоблачной обители, чтобы в открытую проповедовать целомудрие плоти и общность благ как выражение душевной чистоты, которая необходима, чтобы достойно встретить Учителя справедливости? Или это зелот[4] с кривым кинжалом за кожаным поясом, наемный убийца, непокорный и страшный, который витиеватыми речами прикрывает намерение поднять мятеж, ради чего он и живет на свете?)