Евгений Федоров - Проклятие

Евгений ФЕДОРОВ.

Проклятие.

Повесть

Акт первый. Пощечина

Время оно, почитай, еще при Александре III, миротворце, где-то в конце его спокойного, мудрого царствования, акт первый, исток, предыстория нашей подлинной волнующей, завораживающей истории, пуск, начало, даже не начало, а то, что сродни эпиграфу или тому, что в музыкальном произведении крупного масштаба зовется увертюрой (— От увертюры слышу), а затем (айда-пошел!) крутое становление драмы, которая очень возможно (все зависит от меры скепсиса в вашем мировоззрении) и есть пружина, притом главная, толкнувшая волнительную, интересную, захватывающую фабулу. Снаряд пущен с гигантской силой, пронзает поколения, Золя вспоминается и его герои с тяжелой наследственностью, жуть берет; огромность и настырность одного печального инцидента сейчас слабо чувствуется — так, уровень небылиц, в лучшем случае анекдот, пусть скверный анекдот, специфические местечковые традиции, крепкие, веками отлаженные…

Толком ничего не известно. Была пощечина, бесспорно, изустное семейное предание цепко и настойчиво держится за эту творческую, неиссякаемо упрямую, агрессивную, честную, самодержавную, полновесную, полноценную, заслуженную, стильную, ритуальную пощечину (последствия мистичны и более чем удручающие). Подробности сильно утрачены, да и к чему они, абсолютно не нужны, лучше мазать как попало, затем пустить ретушь, без жалких псевдореалистических подробностей, форсированно — оно даже рельефнее, выразительнее. Звук пощечины долетел до наших дней, сказ передается, как заблагорассудится, из поколения в поколение. Рассказываем, посмеиваемся, иронизируем, в иронии есть большая доля двусмысленности, сами не знаем, верим ли мы в тот мощный образ, который рисует наше испуганное воображение.

Ближе к делу: итак, уже говорилось, время оно, давненько — жестоковыйная, старого надежного закала, взбалмошная, тот еще изверг, одержимая прабабка изрыгнула брань хульную, и вкатила сыну с библейской прямолинейностью и простотою знатную пощечину, прямоговорение без экивоков, хорошо хлестнула и — прокляла, как умела, как предписано. Будем же эту преамбулу держать в уме, помнить на всем продолжении повествования, на всех петлях и узлах черной сюжетной линии.

Акт второй. Товарищ Анна

За что же пощечина?

Проклятый сын, а потом отец Анны Ильиничны, нашей славной героини, с которой мы отлично знакомы, начитался, нахлебался, видать, Достоевского, Данилевского, полюбил Россию и русскую культуру, возмечтал о всеобщем братстве, сделался православным священником, сан принял — отсюда и пощечина, проклятие, крепкая, заслуженная заушеница. С гневной, напористой, упрямой, как истинная еврейка, фанатичной матерью своей он больше не встречался — крута, бескомпромиссна, как сказали бы мы сейчас. Частенько можно слышать, что в старину люди были более цельны, хорошо замешены, не то, что нынешнее племя, а впрочем, и сейчас кое-что есть, может быть, еще похлеще, вот об этом наш сказ.

Анна Ильинична в свою очередь, примечайте, смелее прогнозируйте развитие драмы, запущен страшный перпетуум мобиль, проклята отцом — не отец, а обезумевший зверь, видать, наследственное, изрыгнул на дочь хульную брань, и так началось, пошло-поехало, бесом завертелось, акт второй, стремительное развитие драмы, вновь, так сказать, нашла коса на камень — и как нашла! Искры дружно полетели в разные стороны, с этого по сути и начинается подлинная, достоверная история, предшествующее всё лишь предыстория. С легким, веселым сердцем наша восторженная героиня изверглась из отчего дома (так ни разу не вспомнила за всю жизнь об отце, его судьба ей неизвестна), запулила напоследок порцию свежеиспеченных глумов с перехлестом и горлобесием, громко, демонстративно хлопнула, дерболызнула дверью, так что надежные окна задрожали и стало тошно унылому, бескрасочному, кислому, вечно сочащемуся небу. Вся в обалденном, чахоточно-восторженном, революционном запое, вкусила и познала новую истину — она прямо-таки всосана, растворилась полностью и свободно в той среде, где по неписаным законам — увы, веление времени! мода! стиль!— было принято, престижно, как сказали бы мы сейчас, потрясать нравственные устои, отказываться от родителей, мужественно отвергать вековое рабство и всю ту грязь, что связана с проклятым прошлым, частную собственность, привилегии, угнетение. Это всё называлось, как писал робкий, осторожный Чехов, “выдавливать по капле из себя раба”, что в сущности значило и сводилось к тому, чтобы совсем отказаться, публично, принципиально, от зазорных родителей, прежде всего от такого отца, который был православным священником, значит, реакционер, мракобес, обскурант, мистик, откровенный, бессовестный черносотенец, с небезызвестным Константином Леонтьевым переписывался, якшался с Союзом русского народа, в просвещенном Западе видел каинитов, бесовщину, предприимчивую, активную, шумную, пустую, опасную, воинственную. Помните “Отцы и дети”? есть такая вещица у Тургенева, в школе проходили, опять же “Бесы” Достоевского, там изображены либерал, краснобай, человек сороковых годов Степан Трофимович и его родной сын, Петр Степанович, революционер, террорист, хам; вспомним еще и футуризм, молодого Маяковского, задор, сбрасывали отцов, корифеев, с парохода современности. Проходили, было, было, вот и наша героиня из той же компании, из той же глины слеплена, ею овладела новая система ценностей, она крутила безумный роман с Историей, опьянена ею; словом, она делала революцию.

И — сделала! перехватить у эсеров аграрную программу — ее счастливая идея, Троцкий, большая умница, с лету оценил, находка, лестно назвал ее “генератором идей” (еще раньше она предложила на паритетных началах объединиться с большевиками, щедро сеяла, разбрасывала, дарила и одалживала идеи). Жизнь есть борьба, жук буржуй и жук рабочий гибнут в классовой борьбе, лишь пролетариат обречен на особую, фантастическую, мессианскую роль, облыжно и бестолково обязан победить, самоосуществляя глубокие, дерзкие пророчества о царствии Божьем на земле, — таковы суть и логика мировой истории и истина исторических процессов. Теперь она даже больше большевичка, чем всякие там и другие, кремень, сделала свое сердце кремнем, так надо! гвозди бы делать из этих людей.

Иной, волнительный, интереснейший краткий курс открывается перед нами, спешите, разиньте шире ваши уши. Чушь собачья, не их компания примкнула к большевикам, да и чего хорошего в заскорузлой большевистской догматике, старообрядческая схоластика, оторванная от реальности, перемежающаяся с надоевшей всем и вялотекущей распрей с меньшевиками, а как раз наоборот, большевики примкнули к новому, молодому, единственно творческому, волевому, энергичному движению, трансформировавшись в партию нового типа.

Во время неразберихи и хаоса гражданской войны она проявила себя во всем блеске, реактивна, полет, свободное парение, она на всех фронтах и во всех штабных вагонах, воительница, амазонка, разгулялась, вовсю комиссарит, триумф дерзновенной воли — ее звездный час, светлый и прекрасный (эх, если бы не запоры, несносная наследственность, от которой не уйти, отец всю жизнь страдал запорами). Бешеные инициативы, бешеная энергия, вздремнет на лафете, дальше летит, и, если бы вы ее видели в те годы, наверняка вам в голову заскочила бы мысля, естественная мысля, что миром движут отнюдь не имманентные законы экономики, открытые Марксом, а идеи и безумные страсти: воля к строительству хрустального дворца, воля ко всемирному братству.

Затем — бурные двадцатые годы. Для товарищей по партии она — “товарищ Анна”, самый молодой профессор, читает лекции в институте Красной профессуры, сотрудничает в журнале “Под знаменем марксизма”, колдует, ворожит, ночами пишет книгу о Наполеоне, которого всегда безотчетно, непутево и нежно любила, совершенно не замечала его маленький рост (ей он был бы по плечо), очень импонировало даже то, что Наполеон корсиканец, для Франции чужак, любила Наполеона вопреки разумным доводам и гэвэплехановским научным, гордым, схоластическим схемам.

После разгрома оппозиции — а-та-та! получай на чай! первое, еще легкое, пустяковое, халтурное, вегетарианское проскрипционное действо, полумера, без нормального, положенного по заслугам кровопускания, а она кадр — превосходной троцкистской выпечки, сверхактивна (феминистская экспансия, ощущала себя сильнее их, малосольных, сильнее во всех отношениях), хлестала арапником горячего слова каждого, кто чуть справа или чуть слева (пеньки! надо не ушами хлопать, а дело делать, шевелитесь, они, пеньки, тщеславные сибариты, включая Льва Давидовича, Преображенского, Белобородова, Пятакова, Антонова-Овсеенко, беса тешат, надменничают, погрязли в пустых и бесплодных контроверзах о тусклой российской специфике базисных отношений). Все сильные, жесткие, артикулированные формулировки всемирно-исторического, скроенного на злобу дня и на злобу вечности “Заявления 46-ти”, наделавшего много шума в партийных кругах, бьющего крепко по тухлым мозгам (“Режим, установившийся в партии, совершенно нетерпим”), вписаны ее энергичной, смелой, беспощадной, заботливой, умной рукой; это так говорят: правила стиль — легче заново написать, чем их, вельмож косноязычных, ленивых, стиль править, добиться филигранной четкости, это вам не митинг, а бумага! Ею полностью написано “Заявление 46-ти” — слово это меч, это Бог.