Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Красивые, двадцатилетние

литературная автобиография

Шнурочки, ремешок, галстучек

© К. Старосельская, перевод на русский язык, 1993

В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, в феврале, я сошел с прилетевшего из Варшавы самолета в аэропор­ту Орли. В кармане у меня лежало восемь долларов; мне было двадцать четыре года; я был автором опублико­ванного сборника рассказов и двух книг, которые печа­тать отказались. Правда, я был лауреатом Премии кни­гоиздателей: ее мне вручили за несколько недель до отъезда. И еще одно: меня объявили человеком конче­ным, который уже никогда ничего не напишет. Как я сказал, было мне тогда двадцать четыре года — люди, со сноровкой профессиональных могильщиков поспе­шившие меня похоронить, были по меньшей мере на тридцать лет старше. Адольф Рудницкий где-то напи­сал, что самое модное направление в польской литера­туре — оплевывание и уничтожение. Тот же Адольф Рудницкий, когда я опубликовал свой первый рассказ, спросил: «Друзья-писатели уже говорят вам, что вы кон­чились?» «Почему?» — удивился я. «Потому что, — сказал Рудницкий, — когда я выпустил «Крыс», свою пер­вую книжку, Кароль Ижиковский при встрече прежде всего спросил: «Коллеги уже говорят вам, что вы кончи­лись?»

Выходя из самолета в аэропорту Орли, я думал, что не позже чем через год вернусь в Варшаву. Сейчас я знаю, что в Польшу не вернусь уже никогда; но пишу эти слова и понимаю, что хотел бы ошибиться. Много лет я не говорил по-польски; жена моя — немка; дру­зья — американцы или швейцарцы, и я с ужасом заме­чаю, что все чаще думаю на чужом языке и перевожу свои мысли на польский. Я знаю — это конец; мои варшавские могильщики не ошиблись. Профессионалы редко ошибаются.

До сих пор я еще никому не говорил, какие мотивы побудили меня остаться на Западе. Когда мне задавали этот вопрос журналисты, я отвечал какие-то глупости; в конце концов они от меня отстали. Я не мог ответить, почему покинул родину, так как не покидал ее никогда. И все же попробую объяснить, почему я живу в другой стране, а вернее, в других странах: я уже побывал в Ан­глии, Испании, Германии, Швейцарии, Франции, Авст­рии, Дании, Израиле и еще кое-где.

Писать я начал в восемнадцать лет; виновата в этом мама, которая давала мне читать книги, — я стал запой­ным читателем. Школы я не закончил: частично из-за семейных неурядиц, частично по причине идиотизма, обнаруженного у меня учителями. По сей день не знаю, есть ли разница между физикой, алгеброй и хи­мией, — и никогда уже не узнаю. Понятия не имею, де­лится ли вообще на что-нибудь сорок девять; если каким-нибудь чудом кто и разделит, то уж наверняка не я.

Начальную школу мне удалось с грехом пополам за­кончить исключительно благодаря тому, что матема­тику вел тот же учитель, который преподавал поль­ский. Во время войны, в Варшаве, я ходил в школу к мо­нахиням на улице Тамка; в этой школе был обычай: самому плохому ученику прицепляли огромные осли­ные уши из бумаги; я их носил постоянно. После вой­ны, «когда родилась новая Польша», дела мои стали по­лучше: ослиные уши вышли из употребления, и я про­сто стоял в углу, лицом к стенке. Научиться чему-либо в таких условиях трудно; но до восьмого класса я про­держался, «выезжая» на сочинениях.

Потом началось хождение по мукам. Из общеобра­зовательной школы меня выгнали за тупость; это была школа номер два имени Ла Гардии, позже — Марии Конопницкой. По предложению инспектора меня посла­ли в психотехническую — не уверен, что не перепутал названия, — консультацию. Там мне велели складывать кубики, вписывать недостающие слова в какие-то иди­отские фразы, задавали неприличные вопросы насчет родителей и родственников; напоследок заставили раздеться догола и, сочтя неспособным к обучению в школе с гуманитарным уклоном, направили в торго­вое — или, кажется, кооперативно-торговое — учили­ще во Вроцлаве, исходя, вероятно, из убеждения, что торговля нуждается в идиотах; возможно, впрочем, тут сказалась забота о покупателях. Не знаю.

Мое приобщение к торговле закончилось после не­скольких уроков математики. В это время в Варшаве открыли театральный техникум; мы поехали туда вме­сте с братом Юзефом. Три месяца брат делал за меня задания по математике и химии, однако, из-за так называемых семейных раздоров, перестал; меня опять вышибли. Техникум мне нравился; он находился в зда­нии ИМКА[1], и нам разрешали посещать бассейн. Ди­ректором у нас был — если не ошибаюсь — Жмигродский, представительный бородач, ни дать ни взять ка­питан корабля из рассказа Конрада «На пределе сил». Там же я познакомился с Басей Свидзинской, прелест­ным рубенсовским ангелочком, и влюбился в нее. Без взаимности.

Вернувшись во Вроцлав, я поступил на работу и од­новременно посещал вечернее ремесленное училище; почему меня оттуда выгнали, уже не помню. Вылетев из училища, я записался в спортклуб и стал играть в футбол, центральным нападающим. Особыми талан­тами я не отличался, но на поле проявлял звериную жестокость. Как в том рассказе Чапека, меня перед каж­дой игрой вызывал тренер и говорил: «Хласко, если ты не снесешь хотя бы двоих, будешь исключен из клуба». В спортклубе я научился играть в покер; там же позна­комился с Тадеком Мазуром — «племянником» одного писателя, равнодушного к женским чарам. Тадек сам пробовал писать; я иногда заходил к нему и так позна­комился с его «дядей» — это был первый пишущий че­ловек, которого я узнал лично. Еще я познакомился с Ковалой — потом его поставили левым крайним; он виртуозно лягал противников носком бутса в голень, а когда те падали — в лицо. Ковала ухитрялся подсечь игрока чужой команды так, что судья ничего не заме­чал. И выглядел при этом пай-мальчиком: всегда под­нимал упавшего и извинялся перед судьей. Я потом видел еще одного такого — это был боксер легкого веса из Лодзи, Дебиш, Джентльмен ринга: он мог одновре­менно ударить противника ниже пояса и локтем раз­бить ему бровь, после чего с покаянным видом отве­шивал судье поклон. В девяноста процентах боев Де­биш выигрывал чистым нокаутом.

По воскресеньям мы с Ковалой и Тадеком ходили на боксерские матчи во вроцлавский «Зал Столетия». Денег у нас не было, и в зал мы проникали через кры­шу — с риском для жизни. Главным там был тогда судья Микула — атлетического сложения толстяк, который вышибал безбилетников одним пинком; потом, прав­да, он полюбил нас за фанатизм и впускал, не спраши­вая билетов. В то время нашим кумиром был Рышард Валюга — прекрасный fighter[2] с сильным ударом и от­личной техникой; впоследствии, впрочем, нас поко­рил Касперчак по прозвищу Куколка, первый после войны поляк — чемпион Европы. В «Зале Столетия» я увидел — издали — еще двух писателей. Одним из них был Стась Дыгат, неизменно сидевший в первом ряду с крайне недовольной физиономией; а на первенстве Польши в 1949 году мне показали Страшного Юзя — Прутковского. Тогда я видел самый красивый в своей жизни бой: Анткевич — Базарник (наилегчайший вес). Но сердца наши принадлежали «Толеку». Чтобы посмо­треть на схватку «Толека» с чехом Тормой, мы втроем без билетов поехали в Варшаву, без билетов пробра­лись в зал и без билетов вернулись во Вроцлав.

Все мы — Тадек, Ковала и я — жили игрой в покер. Но судьба недолго нам улыбалась: за азартные игры нас исключили из клуба; Тадек угодил за решетку, а мы с Ковалой занялись разбоем. Первое серьезное дело мы провернули в торговом училище с помощью наше­го одноклубника Селезня. Селезень вроде бы нечаянно выбил в раздевалке окно, выходящее на улицу. На сле­дующий день Ковала занял пост под окном, а я с порт­фелем в руке вошел с другими ребятами в раздевалку и спрятался между пальто. С виду я тогда был симпатич­ный пацан с открытым славянским взглядом отъяв­ленного вруна. Начался урок; школьный сторож запер раздевалку на ключ, а я стал выбирать из вещей что по­лучше и передавать Ковале; потом сам вылез в окно, и уже через час мы загнали все на площади Епископа Нанкера, где была барахолка. Однажды мы прослыша­ли, что во второй общеобразовательной гимназии на улице Сталина состоится вечер и что туда придет по­ручик УБ[3], ухаживавший за одной из гимназисток. Что поручик оставит пистолет в раздевалке, мы нисколько не сомневались; едва вечер начался, я уже был там. Оружие пару раз нам пригодилось, но потом Ковала, надравшись, потерял пистолет, и наша шайка распа­лась.

Мне тогда исполнилось шестнадцать лет, и по зако­ну — как нигде не учащийся — я был обязан работать. Я устроился помощником водителя в Государственный строительный трест, потом перешел на базу Управле­ния лесоперерабатывающей промышленности «Пагед» в Быстшице Клодской. Об этой базе я написал книгу; много лет спустя Кшиштоф Теплиц в статье «Святые отроки» назвал ее рассказом о людях, какими их себе представлял юный Маречек. Меня много раз спрашивали, действительно ли все было так, как я на­писал. Нет, не так Было гораздо хуже: мы вставали в че­тыре утра, а разгрузку на станции заканчивали в десять вечера; потом ехали по горным дорогам сорок кило­метров до дома, что на грузовике «джи-эм-си»[4] с при­цепом занимало около двух часов. Потом мы еще гото­вили себе еду и только после этого ложились спать. Выходных и праздников не было; в конце месяца завбазой объявлял, что мы выполнили план примерно на сорок, иногда на сорок пять процентов. В Быстшице Клодской я проработал сравнительно недолго: ушел, чтоб не попасть в тюрьму за экономический саботаж. За это время мне довелось быть свидетелем двух не­счастных случаев со смертельным исходом и одно­го — с травмой позвоночника; парень, повредивший позвоночник, потом тоже, кажется, умер, так как мы не смогли вовремя доставить его в больницу: наши маши­ны были приспособлены для перевозки кряжей, и по­ложить человека было некуда. Зарабатывал я тогда около семисот злотых в месяц.