Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние Страница 3

Сила commies — в примитивности их идеологии; любой немецкий рабочий подсчитал бы, насколько возрастут его доходы, если состояние Тиссенов или Круппов будет национализировано. Сила commies — в несуразности самой системы. Если б я сказал немецко­му рабочему, что, вкалывая по четыреста двадцать часов в месяц, мог на свою зарплату купить пару сквер­ных ботинок, он бы просто пожал плечами. А скажи я помощнику: «Здишек, немецкий шофер может за год скопить на машину; за месячную зарплату — купить четыре костюма; может провести отпуск в Италии», — схлопотал бы здоровую затрещину. Немецкие журна­листы постоянно напоминали мне: «Не забывайте: они первые поднялись в космос». Я не инженер, но мне ка­жется, что об успехах в технике можно говорить, толь­ко зная, сколь велики затраты. Если ценою тысячи де­ревьев производится тысяча зубочисток, к этому нель­зя относиться серьезно. Кеннеди или Джонсон вынуждены выбивать из конгресса каждый цент на ко­смическую программу; американскому народу цифры затрат известны из прессы и телепередач; американ­цам не один год показывали по телевизору, как их ра­кеты падают на третьей минуте полета. Не знаю, сколь­ких людей замучили и погубили, прежде чем Гагарин явил миру свое лицо; и сколько было неудачных попы­ток, тоже не знаю. И пока не узнаю, не смогу радовать­ся успехам наших раздражительных братьев.

Но тогда, в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, я еще об этом не думал. Совсем другие мысли были у меня в голове и в тот день, когда дежурный милицио­нер во дворце Мостовских[10] сказал мне:

— Ремешок. Шнурочки. И галстук.

— Я не ношу галстуков, — сказал я и расписался на квитке.

Моими наставниками в молодости не были ни Хемин­гуэй, ни Ежи Анджеевский. Моим наставником был Та­деуш Барвинский, офицер Управления общественной безопасности. Как я уже говорил, завотделом местных корреспондентов «Трибуны люду» устроил меня шо­фером в Варшавский потребительский кооператив. Шел тысяча девятьсот пятьдесят второй год. На каж­дом крупном предприятии тогда существовал Особый военный отдел; одно время он назывался Особый от­дел охраны и еще как-то. На самом деле это был орган Управления безопасности; у референта — так имено­вался начальник отдела — среди работников вверен­ного его попечению предприятия имелись свои стука­чи, поставлявшие ему информацию о сотрудниках; а уж он знал, что с ней делать дальше.

В один прекрасный день около семи вечера, когда я — как говорилось — «подрулил» к базе, диспетчер сказал мне:

— Тебя вызывают в «Особый».

— Ты сегодня в ночную? — спросил я.

— Да. До шести.

— Скажешь матери, если я не вернусь.

— Вернешься, не то б тебя взяли из дома, — успоко­ил меня диспетчер.

Если бы я тогда читал Хемингуэя, я б ему ответил: «Это одна из тех вещей, о которых никогда ничего не известно». Но я только сказал: «Это одному Богу изве­стно».

И пошел. В кабинете сидел коротышка в очках; дверь была обита кожей — наверное, чтобы наводить страх на допрашиваемых. Все как в плохих фильмах. Я когда-то видел такой фильм, а может, читал такую книжку:

— Знаешь, что это? — спросил Шон, беря со стопа чайную ложечку.

— Серебро, — сказал Джек. — Куплено у Гарри-бары­ги. После того дела на Семьдесят седьмой улице. Мож­но помешивать чай. Кстати, почему ты нас угоща­ешь такой бурдой, Шон? У вас в Дублине, что ли, так принято?

— Да нет, — сказал, криво усмехнувшись, Шон. — А хороший чай подают в одном кабаке под названием «Грязный Дик». Что же касается ложечки, ею еще можно выколупать глаз.

Такого вопля Треппенджеландер никогда не забу­дет.

Или:

Курок коротко щелкнул; я выстрелил ей прямо в живот, думая: «Микки, ведь там твой ребенок». Но иначе я не мог; Господи, я правда не мог иначе. Я вспом­нил, как Ника вели на электрический стул, и вспомнил его обритую — чтобы плотнее прилегал электрод — голову. Если б не Ник, я бы, возможно, поступил иначе. Но я не смог: я наклонился и увидел меркнущий свет в ее глазах.

— Как ты мог, — шепнула она. А я, помолчав, сказал:

— Это было совсем не трудно.

Может быть, я привел цитаты неточно. Не в этом дело. В моем случае ситуация не выглядела такой забавной. Коротышка велел мне сесть.

— Имя, фамилия?

— Марек Хласко.

— Когда родились?

— Четырнадцатого, первого, тридцать четвертого.

— Где?

— В Варшаве.

— Отец?

— Мацей.

— Профессия?

— Адвокат.

Коротышка удивился.

— Адвокат?

— Адвокат.

— Жив?

— Нет.

— Мать?

И так далее, и тому подобное. Наконец он спросил:

— Вас сюда направила «Трибуна люду»?

— Да.

— Корреспондентом?

— Да.

— Почему вы перестали писать?

— Некогда. Работаю по четырнадцать часов в сутки.

— Больше вам писать не придется, — сказал коро­тышка. — Обо всем будете докладывать мне.

— О чем?

И тут начинается Майк Хаммер. А может, «Лорд Ли­стер, или таинственный незнакомец». В названиях этих книжонок непременно стояло «или»: «Лорд Лис­тер, или таинственный незнакомец»; «Кен Мейнард, или мститель прерий»; «Ежи Ролич, или шестнадцати­летний подросток среди тутов». Но Листер был лучше всех. Мать, приобщавшая меня к чтению, однажды подсунула мне Жеромского; мне тогда было десять лет. Я обнаружил у него фразу: «Сница запустил хищный взгляд своих зениц в ее душу» — и почувствовал себя навеки свободным от обязанности читать этого авто­ра. Взяв полное собрание Жеромского (издательство Мортковича), я отнес его на Теплую улицу, где была ма­стерская по ремонту кукол, она же букинистический магазинчик; взамен я приобрел «Лорда Листера» и еще одну книженцию про малого, который любил гово­рить: «Я никогда не подаю руки левше. Это не раз спа­сало мне жизнь». Не помню уже, как этого головореза звали. Мать отлупила меня ремнем, оставшимся еще от деда; мой дедушка был комендантом пожарной охра­ны столичного города Варшавы, а — как всем хорошо известно — у пожарников ремни широченные и с ве­ликим множеством медных заклепок.

Мой «Майк» достал пистолет.

— Знаете, что это?

— Знаю.

— Что?

— Советский пистолет ТТ.

— А откуда вы знаете?

— Видел в кино. Был такой фильм с Павлом Кадоч­никовым. Кадочников — советский разведчик дол­жен убить немецкого шпиона. Он вытаскивает писто­лет и говорит: «Властью и правом, данными мне роди­ной...»

«Майк» перебил меня:

— У вас есть невеста?

— Есть.

— Как зовут?

Я сказал. Так мы «беседовали» часа два; он выходил, оставляя пистолет на столе, возвращался и опять ухо­дил: это было психологическое давление. В конце кон­цов я подписал протокол, в котором говорилось, что у меня есть невеста Ванда и что пистолет ТТ известен мне только по фильму; что я играл нападающим за спортклуб и так далее. Сегодня мне это кажется мало похожим на правду, но все было именно так. Подписы­вая протокол, я подумал: «Погоди, браток. Сейчас я уз­наю, как тебя окрестили». Протокол, кроме допраши­ваемого, подписывает и следователь. Моего звали Таде­уш Барвинский.

Арестовали меня несколько дней спустя за отказ сотрудничать с органами. Аргументация офицера ми­лиции — на этот раз дело происходило во дворце Мостовских — была предельно проста: работая на предприятии, славящемся своим воровством, я не могу не знать, что там творится; отказываясь об этом со­общать, я препятствую выявлению фактов экономи­ческого саботажа и, следовательно, подлежу наказа­нию по статье такой-то... Вот тогда мне и было пред­ложено снять ремешок, галстучек и шнурочки; поляки обожают смягчать разные выражения. Я тут ни при чем; лингвисты из органов у меня совета не спраши­вали.

В тюрьме сидеть весело — конечно, если правильно к этому относиться. Кругом одни невиновные; то, что произошло, — ошибка, и в самом скором времени она будет исправлена. В тюрьме в Палермо я познакомил­ся с человеком, который убил свою невесту и ее мать; он рассчитывал через несколько дней выйти на свобо­ду. В Мюнхене я сидел с одним малым, который совер­шил семнадцать грабежей; он рассчитывал через не­сколько дней выйти на свободу. В тюрьме в Яффе я по­дружился с человеком, с момента возникновения государства Израиль занимавшимся контрабандой наркотиков; он рассчитывал через несколько дней выйти на свободу.

Жизнь не так уж плоха, если ты способен на безум­ные поступки. В Варшаве я был постоянным гостем от­деления милиции на Беднарской, куда попадал за де­боши и пьяные драки. Вскоре у меня завелись среди милиционеров дружки, и я спал не на «доске», а в де­журке, и утром меня доставляли домой. Из всех вар­шавских участков этот был самым приятным: в него свозили завсегдатаев «Камерального» и «Крокодила».

В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, во время Всемирного фестиваля молодежи, в Варшаву приехал театр «Бим-Бом» со Збышеком Цибульским. У входа в театр я встретил Ромека Полянского[11]: у Ромека был би­лет, но его не хотели впускать, потому что в зал наби­лось множество безбилетников и свободных мест не осталось. Полянский так долго требовал, чтобы его пропустили, размахивая перед носом у контролера своим билетом, что его в конце концов забрали два милиционера из отделения на Беднарской. Как на грех милиционеры были новенькие и меня не знали. Они увели Полянского, а я потащился за ними.