Милан Фюшт - История моей жены Страница 10

Минуло полтора суток, и мы доплелись до Александрии…

— Fare and water bad masters! Огонь да вода — плохие советчики! — сказал мне на другой день старший помощник. Голос его звучал подобострастно, словно бы офицер стремился сгладить какую-то неловкость.

— И даже премиальные никому платить не пришлось, — с улыбкой заметил я, когда мы вместе осматривали судно. От палубы, правда, по-прежнему поднимался пар, но мы неустанно поливали ее водой, чтобы сбавить жар.

В ту самую пору жена моя влюбилась в юношу из благородных по имени Поль де Греви; он якобы состоял в родстве с прославленным в истории семейством Латур де Пин. В светских кругах молодого человека для краткости звали Дэден. Так же называла его и моя жена, а уж что она прониклась к нему самыми нежными чувствами, я сразу заметил.

Вы спросите, с чего бы, мол? А вот с чего! Вся она сделалась словно кипятком ошпаренная — жаркая и мягкая. И хотя на Дэдена вроде бы и не смотрела, но я-то чувствовал, как от нее к молодому человеку непрерывно струятся токи блаженного единения и неразрывной связи. А в каких выражениях она представила его мне?

— Это мой самый дорогой друг… конечно, после вас, — добавила сразу же. Зачем, спрашивается? А главное, с чего бы ей вздумалось быть настолько откровенной?

Не обольщайтесь! Откровенность была рассчитана на то, чтобы успокоить меня: если, мол, высказать все, как на духу, кто заподозрит дурное! Но я-то заподозрил. По мне, говори она что угодно, а любовью женщины бывают осиянны, как славой.

М-да, это вам не мелкая интрижка вроде как тогда с Ридольфи, тут дело посерьезней — сразу чувствовалось.

«Значит, она увязла всерьез, — думалось мне. — Ладно, поглядим, что дальше будет. Присмотрим вполглаза и не теряя спокойствия. Ведь юнец-то пока не производит впечатление влюбленного по уши».

Дэден скорее производил впечатление вполне уверенного в себе молодого человека. Влажноватые усы, сладострастный рот и такое скучающее выражение лица, чтоб мы даже и не надеялись: он никоим образом не намерен развлекать нас. А теперь рассмотрим его одежду: пальто дорогое, мягкое, но небрежно наброшенное и просторное сверх всякой меры, аж болтается на фигуре, шляпчонка маленькая, чудная какая-то, а башмаки — впору горные вылазки в них совершать, либо сей момент, с места в карьер — и на охоту. Руки бессильно поникшие — устал человек, от скуки изнемогает.

Ничего не попишешь, думалось мне. Графское происхождение дает себя знать.

Зато в глазах его проблескивало коварство, вспыхивали этакие гаденькие огоньки, в особенности стоило ему на меня глянуть. Вроде бы он старался дать мне понять: «Умные рожи ты строить мастер, а толку что? Дурак он и есть дурак!» (Это я, стало быть.)

Ну, и с первого слова-взгляда давай величать меня «морским волком». Так прямо и заявил: «Вы, говорит, старый, испытанный морской волк». А я ему спокойно так отвечаю:

— Никакой я не морской волк, так же как и вы не сухопутная крыса. — И улыбаюсь ему этак ласково. Я вообще теперь взял себе за правило улыбаться. К тому же очень уж любопытно было, что он мне на это ответит. Заметит ли, как я его презираю, уже хотя бы за одну эту блажь изъясняться со мной на морском жаргоне. (Ему, видать, с моряками общаться приходилось, вот он и понахватался расхожих словечек.) Да, кстати, чтоб не забыть. Как только увидел я этого юнца, сразу же вспомнился мне Дон Хулио со своим скарбом на ночном судне. Оба разительно были похожи, и не только небрежным чувством достоинства, но и тем, что усы у обоих точно медом были намазаны: мягкие, блестящие, с отсветом ночной страсти. И губы яркие, пухлые, четко очерченные.

Дома я возьми да спроси у супружницы моей:

— На какие доходы живет этот молодой человек?

— Он писатель, — отвечает она.

— Писатель?

— А кроме того у него богатый дядюшка, — скромно добавляет она.

— Паразит, значит, — подытоживаю я свое мнение не обинуясь. Чего здесь, думаю, церемониться?

Тут и слепому стало бы ясно, до чего она напугана.

— Он тебе не нравится? В самом деле не нравится? — раскудахталась она. Это был один из редких моментов, когда она сделалась мне противна. Что за глухота, за тупость этакая? Что могло мне в этом субъекте нравиться? Да меня же еще и улестить стремится, за престарелого дядюшку принимает, который должен покровительствовать ей в любовных делишках! Флирт покрывать, советами снабжать или черт его знает, какая еще мне роль уготована?

— Ради Бога прошу, — взмолилась она, — любите его, Жак, заклинаю вас, любите его! Он так добр ко мне… — и пошло-поехало. Слушал я и диву давался. До сих пор у нас как-то не заходило речи о супружеской верности и тому подобном, не очень-то я жалую такие темы. Но тут уж не выдержал.

— Значит, я должен любить вашего ухажера, Лиззи? — и громко расхохотался. А жена моя покраснела.

— До чего же вы вульгарны! — воскликнула она с горечью и презрением. — Не ухажер он мне, так и знайте: не ухажер! — От возмущения она даже стукнула по столу кулачком. — Он мне близкий, давний друг. Мы знакомы с незапамятных времен, а сейчас встретились совершенно случайно. Вы, право же, не в своем уме, Жак!

Это я-то не в своем уме!

— Оставим ум в покое, а вот сердце мое не обманешь, — парировал я. И сразу же подыскал сравнение. — Ты мне напоминаешь курицу, готовую снестись. — Я хохотал, не в силах остановиться. — Ведь ты форменным образом места себе не находишь. Знаешь, какую картину я наблюдал однажды в деревне? Ежели хозяйка не желает, чтобы курица снесла яйцо, она заталкивает несушку в ведро с холодной водой… Так вот и у меня прямо руки чешутся проделать с тобой то же самое.

Она уставилась на меня в полной оторопи.

— Вы сравниваете меня с курицей?

— Да-да. И радуйтесь, что покамест с курицей.

— Покамест? — переспросила моя супруга.

— Вот именно.

— Вы мне угрожаете?

— Да, угрожаю. — С этими словами я ушел в другую комнату. Мне было трудно дышать.

Однако жена проследовала за мной. Коснувшись пальцем моей руки, проговорила:

— Как же вы изменились! До чего стали грубы! — И оборвав свою речь, на сей раз вышла из комнаты.

Неужели я и вправду стал груб? Возможно. Раздражителен? И это не исключено. Но не исключено и другое: жена моя действительно невиновна — даже эту мысль я склонен был допустить: с такой обидой и столь невинно смотрела она на меня. Вдруг мне все это почудилось? Женщины склонны к романтическим грезам, молодым людям свойственны роли рыцарей, ну, а мне-то какая отведена роль?

Кстати, жена моя понятия не имела о том, что со мной творится. История о пожаре прошла мимо ее внимания, а когда ей задним числом показали статью в газете, все было в порядке, люди не пострадали, так что не о чем было и говорить.

— У вас случился пожар? — с легким испугом запричитала она. — Опасно было? — И все в том же роде. Что я мог бы ответить ей? В ее же духе? Захлебываться словами, живописать в красках, как мне было трудно?

Ничего этого я делать не стал. Даже голос ее меня раздражал.

— Да, горело, — ответил я. И на том с пожаром было покончено. Кстати, я вовсе не нуждаюсь в сочувствии, в обсуждении моих переживаний — заранее знаю, что это впустую. Не жду ни жалости, ни поддержки — не вижу в том смысла. Случилось то, что случилось, сам и расхлебывай.

Признаться, я был на взводе, это правда. Постоянно взвинчен. Компании случайных людей стали для меня еще более чуждыми, их развлечения — непонятными, их спокойствие раздражало. Я чуть не набросился на официанта, который недостаточно вежливо обошелся с моей супругой, нагрубил какой-то старухе… впрочем, оставим это. Следует учитывать, что моряк всегда нервничает на суше, поскольку чувствует себя не в своей тарелке. В море — будь я хоть распоследний матрос — я ощущаю себя человеком, каждое действие мое исполнено смысла, мое поведение важно для других людей. А здесь я никто. Превращаюсь в ничтожество. Добавим к этому городской мусор. На борту тоже мусора хватает, но при желании я могу смыть его за борт. Даже душу собственную могу отдраить дочиста, ежели возникнет охота. И тогда все вокруг сверкает, и солнце сияет тоже. А здесь что мне чистить, воздух? Потому как он ведь тоже грязный. Люди же словно плесневеют в своих конурках подобно старому хламу на чердаке, особенно сильно такое впечатление зимой, когда они не высыпаются и по утрам клюют носом в трамваях.

Это я к тому веду, что на берегу нашему брату тоже несладко живется. Не жизнь, а стоячее болото, да еще после перенесенных бурных страстей. Я, например, терзался, словно заживо погребенный в бескрайней, беспросветной кошмарной ночи, не в силах вырваться на волю. По-прежнему ощущал себя на борту стройного, прекрасного судна, которое безудержно рвется вперед, объятое пламенем, стучит машиной, пробиваясь в ночи, потому как упрямо не желает сдаваться. Чем вам не живой человек? Та ночь запечатлелась в моей памяти как бездонная пустота, небытие, а само суденышко — точно душа моя в этой космической пустоте… иначе и не могу выразить. По ночам я вскрикивал в ужасе и просыпался, плавая в поту: ведь всем своим существом я находился там.