Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик Страница 10

— А ты, пожалуйста, возвращайся и… живи… Там…

Откуда-то из-под кресла выскочила рыжая белка и ловко забралась к Зинке на плечо.

Белочка внимательно и серьезно посмотрела на Павла и спросила:

— Я тоже у тебя была первой, да?.. — и повернувшись, предъявила ему свой бесхвостый зад. — Помнишь? — она посмотрела Пашке в глаза и тихо добавила: — Так что, возвращайся, пожалуйста… Пока я не передумала…

Павел совершенно не удивился, услышав человеческую речь из белкиных уст. Гунька тем временем продолжала храпеть…

«Что же она тут ест?» — вдруг тревожно пронеслась в голове идиотская мысль.

— Ей тут ничего не надо… — тихо ответила Зина на незаданный вопрос. — У нас тут все есть…

К креслу с Зинкой, Гунькой и белочкой откуда-то сзади подошел дедушка Роман и положил руку Зинке на плечо. Павел никак не мог уловить, как передвигаются тут предметы. Все происходило само собой, каким-то неведомым ему и недоступным пониманию порядком. Ловко перебравшись с Зинкиного плеча на дедушку, белка оседлала его плечо и замерла. С передней стороны кресла подошел Семен Ефимович, опустился перед ним на белый раскаленный песок и лег, опершись на локоть.

Композиция была составлена грамотно…

«Жалко, Гунька все время с закрытыми глазами… — с сожалением подумал Павел, — а то бы…»

Внезапно она открыла один глаз и вопросительно уставилась на Пашку:

— А то бы… что? — как ему показалось, спросила она…

— Девять!!!.. — голос судьи на ринге эхом прокатился над океаном.

Огненная вспышка озарила Ворота… Все опять смешалось и закрутилось в миллионах световых брызг, окружив Павла со всех сторон и выдернув его куда-то ввысь, в плотные и резко почерневшие облака, завернувшиеся вокруг трубой и сразу сомкнувшиеся вслед за ним…

…Он почувствовал на своем лице мокрые брызги и открыл глаза…

— Все в порядке, — произнес врач сборной, отпустив его запястье. — Пришел в себя…

Подошел рефери Ли и заглянул в глаза. Изображение в глазах расплывалось… Широкоскулое лицо судьи плавно перетекло в физиономию школьного военрука Федора Ефремовича Пака. Пак презрительно усмехнулся и превратился в директора Тульского филиала Виталия Юрьевича Кима. Тот подмигнул Павлику и вязко, как смола, перетек в узкоглазого дачного соседского паренька, отсекшего беличий хвост. Он посмотрел на Пашку холодными, спокойными глазами и… растаял в воздухе… Тут же, на этом самом месте, плавно прочертились широкоскулые очертания смуглого уголовника Рината. Ринат приветливо шмыгнул носом и собрался что-то сказать… Но ему помешал Шин, старичок-формалинщик. Он обнадеживающе покивал головой в полном мире и согласии с происходящим и… улыбка медленно начала сползать с его лица. Затем чуть поднялись и обострились скулы, кожа на лице подтянулась и помолодела, исчезла седина в волосах и слегка раздвоился подбородок… Перед поверженным Павлом снова материализовался рефери Ли. Весь в белом, с черной бабочкой на шее.

— Бой завершен… — тихо сказал он, обращаясь к Павлу. — Покиньте ринг…

Узкие прицелы его корейских глаз оставались неподвижными, но что-то фиолетовое успело мстительно вспыхнуть в них и быстро затухнуть…

…Ни сразу, ни впоследствии, сколько бы раз он мысленно ни возвращался к тому, что произошло с ним в тот злополучный день его позора, Павел не находил разумного объяснения своему чудовищному поступку…

…Совершенно неожиданно для себя он разогнулся пружиной, собрал в кулак остатки надломленной воли и нанес судье страшный удар в промежность окаменевшим на миг кончиком ноги…

В раздевалке его били всей сборной… Команда была снята с соревнований, а он — дисквалифицирован прямо на ринге.

Позже, когда уже все разъехались, оставив его избитым валяться в раздевалке, туда зашел секундант длиннорукого. Седые пушистые брови, морщинки, доброжелательный взгляд… — все было на месте.

— Зря ты это, сынок… — мягко сказал он, положив руку Пашке на плечо. — Покориться надо… Второй попытки не будет. И ни жиды твои старые, ни Зинка с белкой тебе не помогут… когда срок придет… Не сомневайся… А узкоглазые все эти… Это просто страх твой так отражается. Фиолетовым…

Пашка приподнялся на локте и изумленно посмотрел на секунданта. Взгляд того оставался ясным и чистым. Фиолетовым и не пахло. Он открыл рот, чтобы ответить, но запнулся и сказал только:

— А пошел бы ты…

Сказав, сплюнул кровавой пеной и пошел мыться…

Дорога в бокс ему была закрыта навсегда, но зато через двадцать лет он туристом попал во Вьетнам, в Вунгтау, в дикое местечко, что раскинулось на самой южной точке океанского побережья. Там росли пальмы, полные кокосовых орехов, о которых он когда-то мечтал, вернее, не мог и мечтать… Иссине-красная океанская вода омывала там прибрежный песок, мелкий, как мука, и белый, как сахар… Он ковырнул его кончиком ступни и вывернул из горячего верхнего слоя что-то мягкое. Это был овальный кусок каучуковой резины, чем-то напоминающий боксерскую капу. Ему показалось, он где-то подобную штуковину уже видел…

Солнце стояло в зените и жарило что есть силы, не оставляя теней. И все вокруг, все, что окружало его на этом белом пустынном пляже — песок и солнце, небо и вода, — тоже казались отдаленно знакомыми… Он размахнулся и забросил каучуковый комочек в океанский прибой, далеко-далеко, насколько хватило сил. И этот маленький обрывок его забытой жизни не утонул… и не прибился назад, к берегу… а поплыл в океан, удаляясь все больше и больше, туда… к горизонту… к радужным Воротам… покачиваясь на волнах удивительно легко и покойно… И долго еще Павел Григорьевич смотрел в бесконечную даль, вслед уплывающему комочку, не в силах отвести от него глаз, до тех пор, пока он, превратившись в едва заметную точку, вовсе не исчез из виду…

…Это была лучшая поездка в его жизни…

Искусство принадлежит народу

— Хай! — она обворожительно улыбнулась и взяла из его рук посадочный талон. От нее пахло заграницей. Бросив на листок быстрый взгляд, улыбнулась еще шире, разбавив улыбку многозначительным кивком головы, и сказала:

— Ферст класс, зыз уэй, плииз, сэр, — и указала рукой на закрученную спиралью лестницу, ведущую на второй, верхний, уровень самолета.

Армен тоже широко улыбнулся в ответ и стал подниматься по красному лестничному ковру. Туда же, вслед за ним, не показывая своего задохнувшегося от такого дела вида, направились и Серега с Кимом. Мыриков автоматически последовал было за ними, но был вежливо остановлен стюардессой:

— Сэр! Тьюрист класс, зыз уэй, плииз, — она указала ему рукой на салоны первого этажа.

У Мырикова вытянулось лицо. Это был удар ниже пояса. Мысль о том, что может существовать разница в классе билетов для участников возглавляемой им группы, да еще не в его начальственную пользу, совершенно не приходила ему в голову.

«Ах, ты, негр гнусный… — чертыхнулся он про себя. — Армяшку, значит, в первый класс пристроил, наверх, а меня в общий вагон засадил… — Баранов с Кимом почему-то у него такой ненависти не вызывали. — Ну, ладно, — подумал он, — дай только взлетим…» — и пошел в свою сторону.

Армен поднялся в верхний салон и осмотрелся…

Если рай на земле и существовал, то находился он строго на втором этаже «боинга» компании «Pan American», прогревающего двенадцатого октября 1984 года турбины для беспосадочного полета по маршруту Москва — Нью-Йорк. Это был «боинг», неизвестно какой по номеру, но точно самый большой и комфортабельный самолет в мире. Особенно для Армена, прожившего честно, и иногда не очень, двадцать восемь лет жизни, курсируя в основном по маршруту: Тбилиси — Ереван — Москва — обратно, используя аэрофлотовские воздушные суда, плюс единожды — Тбилиси — Барнаул — Тбилиси, бесплатно, в дурно пахнущем общем вагоне. Раньше такие самолеты он видел только на рекламных плакатах и всегда смотрел без зависти на этих воздушных извозчиков чужой жизни, поскольку завидовать тому, чему не суждено осуществиться никогда — глупо. А еще он имел довольно частую возможность рассмотреть железную птицу детально, в разрезе, где особенно хорошо была видна возвышающаяся над линией фюзеляжа ее головная двухэтажная часть. Разрез этот, расчерченный от руки красным на большие неравные части, был стилизован под схему разделки мясной туши и висел в туалете тбилисской квартиры Художника. И вот теперь, попав в самый центр головы небесного красавца, причем на самых законных основаниях, он получил возможность, не спеша и по-хозяйски, провести полную идентификацию образа и факта. Его широченное кресло находилось с краю, у окна. Он сделал пару шагов по мягкому зеленому ковру, с размаху бухнулся в пружинистую мягкость и выглянул в окно.