Джон Фаулз - Червь Страница 10

Актёр вернул ему бумагу.

— На вас, сэр, напала охота озорничать. Не время бы.

— Хорошо. Пустословие побоку. Я и в мыслях не предпринимал причинить зло ни государю, ни его державе, ни единому из его подданных. Я не замышляю ничего такого, что повредило бы моей душе или телу. Разве что разуму, но разум каждого — его собственное достояние. Вздор ли это, нелепые ли мечтания — Бог весть. Тот, с кем я ищу встречи… — Он осёкся и положил бумагу на столик вместе с остальными. — Оставим это.

— Эта особа скрывается от чужих глаз?

Мистер Бартоломью задержал на нём взгляд.

— Хватит, Лейси, прошу вас.

— Должен же я дознаться, для какой цели меня обморочили.

— Не вам бы спрашивать, мой друг, не мне бы отвечать. Не вы ли сами весь свой век морочите публику?

Такое обвинение озадачило Лейси.

Его собеседник поднялся с кресла, подошёл к камину и продолжал, стоя спиной к актёру:

— Но кое-что я вам открою. Моя судьба была предначертана от самого рождения. То, что я поведал вам о вымышленном моем отце, в полной мере относится до моего истинного отца. Тот, право же, ещё хуже, старый дуралей. Такого же дурня и на свет произвёл — моего старшего брата. Мне, как возможно и вам, предуготовлена роль в пьесе, и отвергнуть её есть проступок непростительный. Прошу заметить, сколь несходно моё и ваше положение. Ваш отказ будет стоить вам всего лишь обещанной награды. Меня же постигнет потеря… сверх всякого вероятия. — Мистер Бартоломью повернулся к актёру. — Чтобы принадлежать самому себе, я, Лейси, должен прежде исхитить себе волю. Чтобы, как нынче, отправиться, куда захочу, я принуждён делать это тайком от тех, кто не желал бы выпустить меня из подчинения. Вот и всё. И больше я ничего не добавлю.

Актёр нахмурился, дёрнул плечами и кивнул, словно сознаваясь, что так ничего и не понял. Собеседник, не сводя с него глаз, продолжал уже более спокойным тоном:

— Завтра мы все вместе двинемся дальше. Всего через несколько миль достигнем места, где нам придётся расстаться. Вы и ваш человек отправитесь по дороге, что лежит между Кредитоном и Эксетером. Гоните в Эксетер во весь опор. Оттуда можете вернуться в Лондон, когда и каким путём — на ваше усмотрение. Единственное, о чём я вас прошу — молчать обо мне и всех обстоятельствах нашего путешествия. Как и было между нами договорено.

— Девушка поедет с нами?

— Нет.

— Да, вот ещё что. — Актёр помолчал. — Джонс, то бишь Фартинг, мнит, что уже видал её прежде.

Мистер Бартоломью отвернулся к окну.

— Где? — не сразу отозвался он.

Актёр глядит ему в спину.

— Она входила в двери борделя. Фартингу сказали, будто она в нём и состоит.

— И что вы на это ответили?

— Я не дал веры его словам.

— Правильно. Фартинг обознался.

— Вы, однако, сами признали, что она вовсе не горничная той леди… Мой долг сообщить вам ещё и то, что ваш человек не в себе. И, послушать Фартинга, есть от чего. Его чувства не остались без взаимности. — Актёр замялся. — По ночам он пробирается в её опочивальню.

Мистер Бартоломью окинул актёра таким взглядом, будто тот стал позволять себе лишнее, но в тот же миг на его лице сверкнула ядовитая ухмылка.

— Неужто мужчине возбраняется проводить ночи с собственной женой?

Актёр снова оторопел от неожиданности. Он уставился на мистера Бартоломью, потом опустил глаза.

— Пусть так. Я лишь сказал то, что считал должным сказать.

— А я и не порицаю ваше усердие. Итак, скоро делу конец, и завтра мы с вами распрощаемся. Позвольте напоследок изъявить вам благодарность за помощь и терпение. Прежде мне почти не доводилось знаться с людьми вашего ремесла. Если они все таковы, то я много потерял, пренебрегая знакомством с ними. Вы можете сколь угодно сомневаться в моей искренности, но уж этим словам прошу поверить. Как бы мне хотелось, чтобы наша встреча случилась при менее хитросплетённых обстоятельствах.

Актёр одарил его кислой улыбкой.

— Бог даст, ещё встретимся, сэр. Вы разожгли во мне дьявольское любопытство, несмотря на всё моё беспокойство.

— Первое извольте погасить, а что до второго, то беспокоиться не о чем. Эта история подобна рассказу — лучше сказать, пьесе, в каких вы не раз игрывали. Статочное ли дело разыгрывать последний акт вперёд первого, как бы вы ни мечтали, чтобы ваше завтра было расписано заранее? Позвольте же и мне приберечь разгадку под конец.

— Но на театре это непозволительная роскошь: актёр должен знать развязку с самого начала.

— Я не в силах вам её открыть, ибо она ещё не написана. — Мистер Бартоломью улыбнулся. — Доброй вам ночи, Лейси.

Актёр в последний раз бросил на мистера Бартоломью испытующий, но смущённый взгляд, хотел было что-то добавить, но вместо этого отвесил поклон и двинулся к дверям. Открыв дверь, он удивлённо замер и обернулся.

— Тут ожидает ваш слуга.

— Пусть войдёт.

Актёр замешкался, покосился на безмолвную фигуру в сумраке коридора и, небрежным знаком приказав слуге войти, удалился.

Глухонемой слуга входит в комнату и прикрывает за собой дверь. Стоит у двери, не сводя глаз с хозяина. Тот оборачивается. Взгляды их встретились. Они долго, пристально смотрят друг другу в глаза. Слуга даже не выказал господину должного почтения. Если бы эта сцена продолжалась одну-две секунды, в ней не было бы ничего удивительного. Однако она так затягивается, что простой случайностью её не объяснишь. Слуга и господин словно разговаривают, не открывая рта. Вот так — безмолвно, одними взглядами — объясняются муж и жена или братья-близнецы, робеющие говорить о сокровенном при посторонних. Но там достаточно и мимолётного взгляда, эта же сцена всё тянется и тянется, и на лицах обоих мужчин не видно даже намёка на какие-то потаённые чувства. Точно переворачиваешь страницу книги, предвкушая диалог или хотя бы описание действия, жеста, а дальше ничего нет: пустой лист, как в «Тристраме Шенди»[12], или — по недосмотру переплётчика — вообще никакого листа. Так они и стоят, глаза в глаза, как человек перед зеркалом и человек в зеркале.

Наконец оба, как по команде, зашевелились — так оживают люди на экране после стоп-кадра. Дик оборачивается к стоящему у дверей сундучку. Мистер Бартоломью снова опускается в кресло и наблюдает, как слуга перетаскивает сундучок поближе к камину. Поставив его, слуга тут же принимается доставать из него пачки исписанных листов и швырять на рдеющие угли. Всё это спокойно, без оглядки на хозяина — можно подумать, он просто-напросто избавляется от кипы старых газет. Бумаги вспыхивают почти мгновенно. Дик становится на колени и берётся за книги в кожаных переплётах. Они разделяют участь бумаг. Из сундучка одно за одним вынимаются полуфолио, большие кварто, томики поменьше. У многих на переплётах золотом вытиснен герб. Дик раскрывает их и бросает кверху переплётом в разгорающееся пламя. Одну-две он раздирает пополам, прочие швыряет целиком и либо сгребает их в кучу, либо грубо сработанной кочергой ворошит страницы тех, что никак не разгорятся.

Мистер Бартоломью поднимается, берёт забытую на столе пачку бумаг и бросает вместе с остальными. Затем становится за спиной склонившегося к огню слуги. У камина сложены поленья. Дик берёт пять или шесть, укладывает друг на дружку поверх горящих бумаг и вновь замирает. Мужчины взирают на это маленькое варварство точно так же, как только что глядели в глаза друг другу. По голым стенам мечутся густые дрожащие тени: куда свету свечей до пламени в камине. Мистер Бартоломью заглядывает в сундучок — не завалялось ли там что-нибудь ещё. Очевидно, сундучок пуст, и мистер Бартоломью закрывает крышку. Потом опять садится в кресло и ждёт, когда завершится это непостижимое жертвоприношение, когда каждый клочок, каждый листок, каждая страница обратится в пепел.

Через несколько минут бумаги почти догорели. Дик поднимает глаза на господина, и на губах у него брезжит улыбка — улыбка человека, который знает, ради чего всё это, и не скрывает радости. Не улыбка слуги — улыбка закадычного друга, сообщника: «Ну, вот и всё. Теперь совсем другое дело, правда?» В ответ — загадочная улыбка хозяина. Они опять впиваются друг в друга глазами. Первым выходит из оцепенения мистер Бартоломью. Подняв левую руку, он соединяет большой и указательный пальцы и решительно суёт в это колечко вытянутый палец другой руки, словно пронзает что-то.

Дик подходит к длинной скамье у изножья кровати, берёт эту скамью, переносит и ставит футах в десяти от теплящегося камина. Затем отдёргивает полог кровати и, не оглянувшись на хозяина, удаляется.

Мистер Бартоломью задумчиво разглядывает огонь. Но вот дверь снова отворяется. На пороге — девушка из чердачной комнаты. Её раскрашенное лицо серьёзно, неулыбчиво. Присев в реверансе, она делает два-три шага вперёд. За её спиной вырастает Дик, он закрывает дверь и остаётся стоять у стены. Мельком взглянув на них, мистер Бартоломью вновь отворачивается к огню; может показаться, что он раздосадован тем, что его отвлекают. Но взгляд его снова обращается на девушку. Он озирает её с холодным любопытством, как зверушку: платье из дымчато-розовой парчи, между полами — того же цвета юбка, спускающиеся чуть ниже локтя рукава с пышными кружевными манжетами, тугая шнуровка, превращающая торс в перевёрнутый конус, корсаж, в котором вишнёвый цвет перемежается с цветом слоновой кости, неестественный румянец, белый воздушный чепец с двумя длинными лентами. На шее у неё ожерелье из сердоликов цвета запёкшейся крови. А всё вместе не то чтобы некрасиво, а как-то до боли несуразно: простота и изящество, испорченные манерностью и вычурами. Девушка в новом наряде кажется не краше, а даже зауряднее.