Джон Фаулз - Червь Страница 11

— Что же мне делать с тобой, Фанни? Отослать обратно к Клейборнихе и велеть, чтобы она тебя выпорола за непокорство?

Девушка стоит молча и неподвижно; её, как видно, не удивило, что мистер Бартоломью называет её Фанни, а не Луиза, как Фартинг.

— Не затем ли я тебя нанял, чтобы ты доставляла мне всяческие удовольствия?

— Затем, сэр.

— На всякий бы лад доставляла — и на французский, и на итальянский. Явила бы все свои срамные ухватки.

Девушка молчит.

— Стыдливость пристала тебе не больше, чем навозной куче шёлковый убор. Сколько мужчин предавалось с тобой блуду за последние шесть месяцев?

— Не знаю, сэр.

— И как именно предавались, тоже не знаешь? Прежде чем мы с Клейборнихой ударили по рукам, я всё про тебя выспросил. Даже французская болезнь гнушается твоим шелудивым телом. — Он внимательно смотрит на девушку. — Сколько ни есть в Лондоне охочих до греческой любви, каждому ты позволяла с собой содомничать. Даже рядилась в мужское платье, утоляя их похоть. — Снова испытующий взгляд. — Отвечай же. Так или нет?

— Да, я рядилась в мужское платье, сэр.

— Ну так гореть тебе за это в геенне огненной.

— Я буду гореть не одна, сэр.

— Только тебя-то опалит поболе других, ибо на тебе грехи их. Уж не мнишь ли ты, что Господь равно наказует и падших, и тех, кто привёл их к падению? Что Он не делает различия между слабодушием Адама и злокозненностью Евы?

— Я, сэр, того не разумею.

— А я тебе растолкую. И то ещё растолкую, что деньги за тебя уплачены, и хочешь ты или не хочешь, но отработаешь сполна. Статочное ли дело, чтобы наёмная кляча указывала ездоку?

— Я вам, сэр, во всём покорствую.

— Для видимости. Но строптивость твоя временами проглядывает столь же ясно, как и твоя нагая грудь. Или ты думаешь, что я слеп и не приметил твоего взгляда там, у брода?

— Всего-то навсего взгляд, сэр!

— А пучок цветов под носом — всего-навсего фиалки?

— Да, сэр.

— Лживая тварь!

— Нет, сэр!

— То-то что «да, сэр». Я догадался, к чему этот взгляд, что за смрад источали твои треклятые фиалки.

— Просто они мне приглянулись, сэр. У меня и в мыслях не было ничего дурного.

— И ты можешь в том поклясться?

— Да, сэр.

— Преклони колена. Вот здесь. — Мистер Бартоломью указывает на пол, на место возле скамьи.

Помедлив мгновение, девушка подходит к нему, опускается на колени и склоняет голову.

— Не прячь глаза.

Девушка поднимает голову, взгляд её карих глаз устремлён в его серые.

— Повторяй за мной: «Я публичная девка».

— Я публичная девка.

— «Отданная вам внаймы».

— Отданная вам внаймы.

— «Дабы услужать вам во всём».

— Дабы услужать вам во всём.

— «Я дщерь Евы и всех её грехов».

— Я дщерь Евы.

— «И всех её грехов».

— И всех её грехов.

— «И повинна в своенравии».

— И повинна в своенравии.

— «От коего отныне отступаюсь».

— От коего отныне отступаюсь.

— «И в том клянусь».

— И в том клянусь.

— «А нарушу зарок — да поглотит меня геенна огненная».

— Геенна огненная.

Мистер Бартоломью не отрываясь смотрит в глаза девушки. В лице этого человека с бритой головой проступает что-то демоническое. Нет, лицо не пышет яростью или страстью — напротив, от него веет холодом и полнейшим безразличием к жалкому созданью, стоящему перед ним на коленях. Так обнаруживается одна доселе скрытая черта его натуры — садизм (при том что маркизу де Саду предстоит родиться в тёмных лабиринтах истории лишь четыре года спустя). Черта столь же неестественная, что и едкий запах палёной кожи и бумаги, наполняющий комнату. Если б понадобилось изобразить лицо, которому чуждо всякое человеческое чувство, более верного — ужасающе верного — образца не найти.

— Отпускается тебе грех твой. А теперь обнажи своё растленное тело.

Девушка на миг опускает глаза, встаёт и принимается распускать шнуровку. Мистер Бартоломью с холодной беззастенчивостью наблюдает из своего кресла. Слегка отвернувшись, девушка продолжает раздеваться. Наконец одежда уложена на скамью, и девушка, присев на дальний конец скамьи, стягивает чулки со стрелкой. Теперь на ней лишь сердоликовое ожерелье и чепец. Она сидит, сложив руки на коленях и уткнувшись взглядом в пол. На вкус мужчин того времени, фигура её оставляет желать лучшего: слишком маленькая грудь, слишком хрупкое и бледное тело, хотя никаких признаков недуга, который приписывал ей мистер Бартоломью, на нём не заметно.

— Желаешь ли, чтобы он тебе угождал?

Девушка молчит.

— Отвечай.

— Душа моя тянется к вам, сэр. Но вы меня отвергаете.

— Не ко мне — к нему. И его срамному уду.

— На то была ваша воля.

— Да, я хотел полюбоваться на ваши сладострастные забавы. Но я не приказывал вам миловаться напоказ, как голубок с голубицей. Не стыдно ли тебе, прежде водившей знакомства с особами столь блестящими, нынче пасть так низко?

Опять молчание.

— Отвечай.

Но, как видно, отчаяние придало девушке твёрдость. Она не отвечает, и в этом молчании чувствуется вызов. Мистер Бартоломью озирает её понурую фигуру и переводит взгляд на замершего у дверей Дика. И снова, как до прихода девушки, их взгляды встречаются, снова — загадочная пустота чистого листа. На этот раз не надолго. Дик неожиданно поворачивается и исчезает, хотя хозяин не подал никакого знака удалиться. Девушка удивлённо косится на дверь, однако немой вопрос в её взгляде так и остаётся невысказанным.

Девушка и хозяин теперь один на один. Мистер Бартоломью подходит к камину. Он нагибается и кочергой подгребает недогоревшую бумагу к пылающим поленьям. Затем выпрямляется и взирает на дело своих рук. Девушка у него за спиной медленно поднимает голову. По глазам видно, что он о чём-то размышляет или что-то замышляет. После недолгого колебания она встаёт и, тихо переступая босыми ногами, приближается к безучастной фигуре у камина. На ходу она вполголоса что-то приговаривает. Чего она домогается, угадать нетрудно: подойдя к хозяину, она вкрадчивым, но привычным жестом пытается обнять его за талию и слегка прижимается обнажённой грудью к его спине, словно сидит позади его седла.

Человек у камина тут же хватает её за руки — без гнева, с тем только, чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом — без тени злости или укоризны — он обращается к девушке:

— Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала, когда в последний раз ему отдавалась.

— Это было одно притворство, сэр.

— А ты бы рада отдаться ему и непритворно.

— Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать.

Мистер Бартоломью молчит. Девушка украдкой высвобождается и снова пытается его обнять. Но он решительно отталкивает её руки.

— Одевайся. И я научу, как меня удовольствовать.

Девушка не отступает:

— Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь мне — и естество ваше поднимется, как жезл глашатая, и уж тогда употребите меня ему в угоду.

— Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! Прочь от меня!

Мистер Бартоломью по-прежнему стоит лицом к камину. Девушка с задумчивым видом начинает одеваться. Одевшись, садится на скамью. Проходит время. Не выдержав долгого молчания, она окликает хозяина:

— Я одета, сэр.

Тот, словно очнувшись от грёз, едва поворачивает голову и снова вперяет взгляд в огонь.

— В каких летах ты сделалась блудодейкой?

Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает:

— В шестнадцать лет, сэр.

— В борделе?

— Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных.

— В Лондоне?

— В Бристоле. Откуда я родом.

— И у тебя был ребёнок?

— Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всём проведала.

— И наградила за труды?

— Да, если палку от метлы можно почесть за награду.

— Что же привело тебя в Лондон?

— Голод, сэр.

— Разве Господь не дал тебе родителей?

— Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из «друзей».

— Каких ещё друзей?

— Люди их называют квакерами[13], сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были «друзья».

Мистер Бартоломью поворачивается и стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину.

— Что было дальше?

— Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенёк. Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как всё открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенёк и подалась в Лондон. Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остаётся, если честной работы не найти? Придёшь наниматься в горничные, а хозяйка поглядит на тебя и откажет. Чем-то им моё лицо было не по нраву. — Она прерывает рассказ и, помолчав, добавляет: — Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы.