Владимир Соколовский - Уникум Потеряева Страница 107

— Ма паппу! Ма фару паппу! Ма мягэ фару паппу! — он хотел выйти из ряда, торопился, наступал на ноги; следом двигался его сват, сапожник Мкртыч Мкртчян.

— Ма паппу! Ма паппу!

Околеле остановил свой танец, и растерянно озирался по сторонам, ожидая поддержки. Что случилось? Он все делает правильно: когда-то, будучи еще юным лоботрясом, он за эту пляску колдуна перед охотой на крокодила выиграл целую калебасу с мокеке!

Тяжело поднявшись на сцену, Ыыппуу принялся ловить африканца; ему помогал Мкртыч. Наконец юркий армянин ухватил его за юбку, и подтащил к Мюэмяэ. Эстонец обвил голову Околеле своею мощной рукой (тот тоненько завизжал), и вновь запел во весь голос:

— Ма мыза фукума писи-и-и!..

Зал зашумел, заволновался. Майор Старкеев вытащил пистолет. Но тут к микрофону подскочил худой горбатенький Мкртыч:

— Нэ надо волноваться, друзья! Сейчас все уладится. Вы спрашиваете: почему плачет мой сват? Как ему не плакать, если в тех звуках, которые звучали здесь в исполнении этого человека, — он показал на Мбумбу, — он узнал слова и мелодию любимой песни своей юности:

«Девушка, румяная белокурая девушка, полная статная девушка, зачем ты гонишь большую рыжую корову каждый вечер мимо окон моей бедной мызы?..».

— Ма мыза-а! — взревел Ыыппуу. — Ма паппу! Ма мягэ фару паппу!..

— Это и любимая песня его отца, рядового солдата батальона СС. С началом войны он ушел из дома — и не вернулся. И вот теперь… это как бы привет… не плачь, сват!

А Мбумбу вспоминал престарелого колдуна в одной из деревень племени: именно от него перешли к другим протяжные заклинания, приспособленные затем для многих обиходных случаев: рождения, похорон, охоты, изгнания злых духов, вызывания дождя, и прочих. Кожа на всем его теле настолько продубела, что настоящего ее цвета никто уже не мог определить. Когда-то он пришел в саванну с браконьерами; в одной из схваток с воинами племени был ранен стрелой, взят в плен, — но очень быстро освоился, познал язык, женился, наладил местную кузню, — благодаря чему моментально вознесся на высоты племенной иерархии: выше кузнеца шли уже только вождь, колдун и староста. Должность старосты пришельцу удалось как-то удачно обойти; потолкавшись среди местных нгоку, он сразу вышел в колдуны, заметно разнообразив репертуар их заклинаний протяжными мелодичными напевами. Этот нгоку мазал тело чем-то коричневым, у него были прямые седые волосы и серые глаза в красных вывороченных, словно навсегда воспаленных веках.

— Ма паппу! Ма мягэ паппу!! — рыдал эстонец, не отпуская головы задыхающегося трижды лауреата международного конкурса в Уагадугу.

Тут поднялся, наконец, майор Старкеев. Пистолет он, правда, убрал в кобуру на резинке.

— Гражданин Мюэмяэ Ыыппуу Рюппюялиевич! Немедленно прекратите свои безобразия в отношении представителя свободолюбивого народа! Иначе я вызову наряд из райотдела, и вы будете подвергнуты санкциям за мелкое хулиганство. То же самое относится и к вам, Мкртыч Мкртычевич. Господин Околеле, продолжайте свою программу.

Звуковик дал музыкальный фон — и Мбумбу, вырвавшись из подмышек Мюэмяэ, сделал серию гигантских прыжков, колотя в подвешенные на бедрах барабаны. Смятые, поломанные перья в курчавой голове, смазанная с губ на лицо краска придавала ему жуткий вид. Чистый людоед.

— Воу! Воуу!! Мапута-путта… а-эйя!Мана-мана фукумэ-э-э!..

Успех был потрясающий.

После концерта Ыыппуу повез заморского гостя к себе на своей «Ниве» — в довольно неуклюже скроенный, но просторный и теплый пятистенок. Они выпили, и долго пели: многие заунывные распевы, используемые колдунами племени нгококоро в своих обрядах, оказались на деле эстонскими народными песнями. И оба пытались рассказать друг другу свою непростую жизнь: Ыыппуу, например — про то, как он в числе ста двадцати семи соотечественников попал сюда после войны. И выжил лишь потому, что оказался единственным в районе мастером по швейным машинам. А Мбумбу объяснял ему суть Благородного Восьмичленного Пути.

Отвозил их домой сын Ыыппуу, паренек материнской масти, откровенно вотяцкого вида. С трудом покинув машину, Мбумбу пошатнулся и икнул.

Вертолетчица ударила его по спине:

— Ну во-от! — сказала она, прижимая сумку с полутора миллионами. — А бабы говорят еще: «Што-о за мужик, што-о за мужик?» Мужик и мужик, не хуже других. Вон, гляньте — лыка не вяжет. Пошли, Мумба, в постельку, я тебя согре-ею!..

В НИЗИНЕ

Будь же грозен, как тигр,

Стремителен, как дракон.

В битве путь обретешь

И познаешь Святой Закон!

Теплым летним вечером в низину, где предполагалось нахождение сундучка с кладом старинных бар Потеряевых, спустились три посланца Мити Рататуя и деревенского кровососа Крячкина: Алик Ничтяк, Никола Опутя и Паша Посяга, он же Посягин Павел, 23 лет отроду, судимый, но вставший на путь исправления, великий знаток и практик восточных единоборств. Причем он не только их изучал, но и входил в суть, проникался духом школ и стилей. Ведь не только мастера, но и философы, и поэты вкладывали в них мудрость многие века. Как, например:

Налетай, подобно вихрю с гор,Нанеся удар, немедленно отступай.Затем снова продвигайся всем корпусом вперед,Можешь постараться толкнуть противника.С резким выдохом разя рукой,Можешь к выдоху добавить выкрик.Перемещайся стремительно, как дракон,Победу или поражение решит один миг…

Вот она, мощь поэзии! Умели, умели люди писать.

Итак, троица вошла в низину вечером, и сразу приступила к осмотру ее. Для этого на бумагу нанесен был примерный план местности, разбитый на квадраты; квадраты закреплялись за конкретным человеком, и он должен был каждый тщательнейше обследовать. И мыслилось мероприятие так: начинать с вечера, когда меньше палит солнце. Что ползать днем, словно снулые мухи, и привлекать ненужное внимание! Вот вечерком, в бодрящей атмосфере, можно обеспечить пару часов отменной работы! Ночь предполагалось проводить по-походному, у костра, за неторопливой мужскою беседой. И с рассвета часов до восьми — самое замечательное время! — снова продолжать поиски.

Сказать правду — вначале никто не представлял, что же на самом деле предстоит делать? И Крячкин долго бился, пока каждый не уяснил, что искать надо — знак: он может быть на старом дереве, на пне, на камне, на земле, покрытой травою. Что он собою являет — неизвестно, поэтому следует брать на заметку все, что покажется необычным или странным.

И вот — первый вечер поисков: три следопыта разошлись по своим квадратам, и принялись тщательно их прочесывать. Сговорились встретиться через пару часов, в половине одиннадцатого, чтобы отправиться жечь костер. Однако получилось почему-то так, что на место встречи вышло лишь двое: Опутя и Посяга. Ничтяк как в воду канул. Впрочем, это сказано автором для красного словца: никуда он не канул, а карабкался по краю низины, прорываясь к потеряевским огородам.

— Куда это он? — спросил Посяга, глядя на прыгающую в вечернем зыбком мареве фигурку.

— Домой отправился, — молвил Опутя. — Я, мо, не дурак, — ночь возле костра дыбать. У меня, мо, и койка есть. У меня, мо, и так хроническая простуда.

— Ну и подумаешь! — бодро вскричал Посяга. — Нам и вдвоем, небось, нескучно будет!

— Видишь ли, Паша, — вкрадчиво сказал Опутя. — Такое дело: я тут договорился, понимаешь, с одной… Так что ты уж это… действуй, понимаешь, короче!

— Вот ни хрена себе! Ведь договорились, что вместе. Мне тут, поди, скучно будет!

— Ну, не поверю. Ты же у нас романтик, рыцарь дальних дорог. Одинокий ковбой. Верная Рука, друг индейцев. Ветер странствий гудит в парусах и заднице. Посидишь, помечтаешь. Подведешь итоги и наметишь вехи. А мы подрулим часикам к пяти, и — снова вперед! Ладно, пока, некогда мне!

Не то чтобы Посяга был сильно расстроен предстоящим одиночеством: в какой-то мере оно его даже устраивало: что, действительно, может быть лучше летней ночи, проведенной под звездами? Да и зимней. Да даже и осенней, пожалуй. Суровый романтик, сильный мужчина, не лишенный чувств — таков был его идеал. И он старался ему соответствовать.

— Эй! — крикнул он вдогонку Опуте. — У меня же ничего… Оставь свою балду, на всякий случай.

И тот отдал ему боевой трофей — украденную из музея булаву разбойного атамана Нахрока. Теперь стало спокойнее, и можно было разжигать костерок.

И вот он запалился; Посяга сел на притащенную сушинку, и жадно вдохнул густой воздух: а-а-ахх!!.. Подвесил котелок с чаем. От недальнего древнего, изъеденного пня шло голубое свечение, и он подумал: «Сколько же ему лет? Весь светится, словно гнилушка». Пожалел, что не взял с собою подруги-гитары; но и без нее замечательно выпелась над костром давняя любимица: