Дэвид Стори - Сэвилл Страница 108

— Хорошо. — Она снова пожала плечами.

У калитки он обернулся, чтобы помахать ей, но она уже вошла в дом и закрыла за собой дверь.

— Послушай, — сказал отец, — не орал бы ты на него.

Он занимался с Ричардом: на столе перед ними валялись клочки бумаги, сплошь исписанные цифрами.

Лицо брата сморщилось, покраснело, и, подстегнутый сочувственным тоном отца, он заплакал.

— Послушай, — сказал отец еще раз. — Это уж слишком. — Он хлопнул ладонью по столу, и клочки, кружась, слетели на пол.

Мать, возившаяся наверху, спустилась в кухню.

— Нельзя, чтобы он так на него орал, — сказал отец. — Его по всем дворам слышно. Как он может что-нибудь выучить, раз он на него все время кричит?

— Так не надо ему заниматься, — сказала мать, с отчаянием глядя на захламленный стол. — Уж лучше пусть он улицы подметает, чем нам терпеть все это.

— Нет, он улиц подметать не будет, — сказал отец, кивая на Ричарда. — У него мозги получше, чем у всех у них, как бы он там ни орал и ни говорил, что у него ничего не получится.

— Я не говорил, что у него ничего не получится, — сказал Колин.

Ричард спрятал лицо в ладонях, голова у него дергалась, плечи тряслись, и, когда отец погладил его по спине, он заплакал еще сильнее.

— Не надо, голубчик, — сказал отец. — Это же совсем не важно.

— Нет, важно, — сказал брат сквозь всхлипывания.

— Ты только подумай, — сказал отец, отступая на шаг, чтобы матери было виднее. — Он же учитель! Он же дипломированный учитель и сразу теряет терпение!

— Если это совсем не важно, — сказал Колин, — так зачем заставлять его заниматься?

— Нет, он заниматься будет, потому что у него есть способности, — сказал отец. — Только ты кричишь и сбиваешь его.

— В школе на своих учеников ты кричишь? — сказала лгать.

— Нет, — сказал он.

— Так почему ты кричишь на Ричарда? Он же твой брат. Кажется, ты должен быть к нему внимательнее, чем ко всем другим. Почему ты не можешь быть с ним таким же терпеливым? Ведь с тобой мы были терпеливы.

— Хватит, — сказал отец. — Я сам его буду учить.

— С дипломированным учителем в доме?

— Да когда же это он бывает в доме? И какой он учитель? По вечерам его не видно, а если он чему и обучен, так только орать.

Однако эта ссора кончилась сама собой. Такие ссоры вспыхивали почти каждый вечер, особенно по субботам: в Ричарде была болезненная хрупкость, которая заставляла мать бросаться на его защиту, а в отце пробуждала заботливую нежность, прежде почти ему не свойственную. Каждый день Колин возвращался из школы словно в тюрьму: улица внушала ему ужас, и дома, и шахта. Он словно проваливался в глубокую яму. Зимой он осознавал только давящую серость поселка, сажу, вечное облако дыма, запах серы — вонь, которая проникала во все уголки каждой комнаты, пропитывала одежду, а может быть, даже и кирпич, и камень. От нее никому и ничему не удавалось укрыться. Поселок был точно остов разбитого судна, вышвырнутый среди пустыни полей на берега непрерывно растущего террикона.

Каждый вечер он старался оттянуть возвращение домой: провожал Кэллоу до дверей его родственников и долго прощался с ним в конце узкого проулка или уезжал в город со Стивенсом на заднем седле его мотоцикла. Он бродил по улицам, и оттого, что все вокруг было таким знакомым, ощущал еще большую бесприютность. В его стремлении обособиться крылся упрямый протест, но тоска оставалась тоской, а он был прикован к поселку. Несколько раз он проходил двенадцать миль пешком и добирался до дому к полуночи или еще позже. Чем ближе он подходил к поселку, тем медленней становились его шаги: поднявшись на последний гребень и глядя мимо церкви вниз на тусклое зарево над шахтой, на клубящийся дым и пар, на серость освещенных фонарями улиц, он, хотя добирался сюда три часа, испытывал томящее желание повернуться и пойти назад. Ему не для чего было возвращаться сюда.

— Если ты все это так обожаешь, зачем тебе жить тут? — говорил отец. — Сними комнату. С деньгами, которые ты зарабатываешь, что-нибудь придумать можно.

— Я зарабатываю вовсе не так много, — говорил он.

— Сколько ты зарабатываешь, я не знаю, — говорил отец, — но побольше, чем я, хотя и вполовину так не вкалываешь.

— Я получаю меньше тебя.

— Больше, если считать, сколько часов ты работаешь и сколько я.

— Во всяком случае, — сказал он, — я пробовал.

— Угу, — сказал отец, — а с нами как же? В первый раз смогли купить что-то приличное.

В нижней комнате стояли теперь новый диван и два кресла, первый взнос за которые был внесен из его первого жалованья. В кухне недавно появился новый обеденный стол. Они обсуждали, не покрыть ли пол линолеумом. Отец подумывал о том, чтобы купить приемник получше.

— Мы заслужили эти вещи, — сказал он. — Они нам нужны. Вот ради чего мы бились все вместе.

— Это проституция, — сказал Колин.

Отец осекся и поглядел на него с бешенством.

— Какая еще проституция?

Его братья за столом насторожились. Мать повернулась от очага.

— Отдавать меня внаймы.

— Кого отдавать внаймы?

— Меня.

— Никто тебя никуда не отдает.

— Считалось, что я приобретаю интеллигентность, а не учусь, как повышать материальное благосостояние.

— И то и другое. Я так думала, — сказала мать.

— Но это же невозможно. Одно противоречит другому. Одно исключает другое, — сказал Колин.

— Нет, — сказал отец уничтожающе. — Не понимаю я его.

Позже, когда отец ушел на работу, а братья легли спать, мать сказала:

— Как так — внаймы? Разве ты не хочешь, чтобы у нас были эти вещи?

— Конечно, хочу.

— Разве ты не хочешь, чтобы твои братья получили пользу от того, чего добился ты?

Свет, отражавшийся от очков, скрывал выражение ее лица.

— Но ведь нас обрабатывают ради определенной цели, это все пропаганда, — сказал он. — Я вовсе не жажду, чтобы Ричард прошел через все, через что должен был пройти я. Чтобы он кончил так же.

— Как? Ну как? — сказала она с отчаянием. — Я не понимаю.

— Чтобы обрабатывал таких же, как он, вынуждая их делать то, что вынужден был делать он.

— Но то, что делает он, то, что делал ты, — это особая привилегия, — сказала она.

— Для кого?

— Для вас.

— Ну нет! Берут лучшее в нас и превращают во что-то совсем другое.

— Ты переменился, — сказала она горько, — и я знаю почему.

— По-моему, это не перемена, — сказал он, — а скорее раскрытие личности.

— Нет, ты переменился. И мне больно это видеть. — Секунду спустя она добавила: — Мне больно, что ты вымещаешь это на нас.

— Ничего я ни на ком не вымещаю, — сказал он.

— А как ты ведешь себя со Стивом? И с Ричардом? И с отцом?

— Я делаю для вас все, что могу, — сказал он.

— Все, чтобы лишить нас всякой радости.

— Не чтобы лишить, а чтобы помочь вам увидеть.

— Что увидеть? Что? — Она смотрела на него уныло и безнадежно.

На пасху он дал им денег, чтобы они поехали отдохнуть неделю — отец и мать вместе, — чтобы впервые за двадцать с лишним лет они могли побыть вдвоем. Он остался дома присматривать за Стивеном и Ричардом.

— Только без споров и без драк, — сказал отец. Колин проводил их на станцию и нес их чемодан. Между ними вдруг настало примирение — он поцеловал мать и пожал руку отцу. Словно его родители уезжали навсегда.

Через несколько дней, вернувшись из школы, он увидел, что Стивен сидит в кухне перед очагом с какой-то девушкой. По-видимому, они пили чай — на столе стояли чашки. Огонь в очаге едва тлел.

— Вот и Колин! — сказал его брат. — А это Клэр.

— Что она здесь делает? — спросил он.

— Ну, в гости пришла, — сказал брат. У него было безоблачное настроение: он сидел без пиджака, небрежно обняв девушку за плечи.

Девушка была маленькая, темноволосая. Она вскочила на ноги, едва он вошел в кухню.

— А она знает, что твои родители в отъезде?

— Может, и знает, — сказал брат. В его голосе не было раздражения. Он с улыбкой посмотрел на девушку. Она покраснела и отошла к столу, словно для того, чтобы собрать посуду.

— И она считает, что так и надо, — добавил он, — приходить сюда одной?

— Почему это одной? — сказал брат. — Она со мной пришла. Я же тут, — добавил он. — Может, ты меня не приметил?

Девушка засмеялась и отвела глаза.

— Ее родители знают, что она здесь одна?

— Ты что, собираешься мне врезать, Колин? — сказал брат и стал в небрежную боксерскую стойку.

До сих пор их первая драка ни разу не упоминалась, словно ее вовсе не было. И в любом случае на пустыре или во дворах то и дело кто-нибудь дрался — иногда соседи, иногда братья, иногда отец с сыном. В этом смысле их драка не представляла собой ничего особенного, думал он.