Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 11

Было в Петербурге

Лишь по задумчивой НевеСтруится лунное сиянье.

Ф.И. Тютчев[17]

Это было в Петербурге над вечернею Невою —я шептал клочок поэмы, что написана не мною:«Ты теперь один осталсяНаблюдать, как жизнь проходит».Месяц на волнах качался,словно белый пароходик.Он как будто бросил якорь у гранитного причала,он как будто ждал кого-то, полный трепетной печали.Рядом встали иностранцы,песни пьяные запели.Я ушёл. Остался в сердцепароходик ранкой белой.

Я уехал к черту в гости, только память и осталась.Боже милый, что мне надо? Боже мой, такую малость —так тихонечко скажи мнестрашной ночью два-три слова,что в последний вечер жизния туда приеду снова.Что, увидев пароходик, помашу ему рукою,и гудок застынет долгий над осеннею Невою.Вспомню жизнь свою глухую —хороша, лишь счастья нету.Камень хладный поцелуюи навеки в смерть уеду.

Ты придёшь на берег утром — вздрогнешь и проснёшься сразу,и увидишь, как уснули фонари-голубоглазы.Всё, что ласковым приснится —сердцу мило бесконечно.Ветер трепет их ресницы,что седого пуха легче.Ты укутаешься шарфом и, с камнями слившись тенью,на камнях увидишь слёзы. И поверишь на мгновенье,что, стоящий над Невою,ты стоишь над тихим небом.Полный утра и покоя,и кормящий уток хлебом.

«Вот зима наступила…»

Вот зима наступила.И снежинки ссыпаются, как шестеренки,из разобранной тучи.О, великий, могучий,помоги прокормить мне жену и ребенка.Чтоб отца не забыли.Снег хрустит под ногою.Снег бинтует кровавую морду планеты.Но она проступаетпод ногою. Не знаю,доживем ли до нового летамы, родная, с тобою.Я встаю на колени.Умываю лицо снегом, смешанным с кровью.Горизонт — как веревка,чтоб развешать пеленкиснов ненужных совсем. И с какою любовью…И с любовью, и с леньюприпадаю к земле ислышу шум в населенных, прокуренных недрах.Это мертвые мчатсяна гробах. И несчастней,и страшней самураев в торпедах.И печальней, и злее.

Воспоминание

Над детским лагерем пылает красный флаг,Затмив собой огонь рассвета.О, барабаны бьют, и — если что не так —Марат Казей* сойдёт с портретаВсем хулиганам, всем злодеям на беду.А я влюблён и, вероятно,До слёз — увы — она стоит в другом ряду —Мила, причёсана, опрятна……Не память дней былых меня пугает, друг, —Был день тот летний и прекрасный.Ведь если время вспять пустить ты сможешь вдруг,То это будет труд напрасный —Мне к ней не подойти, ряды не проломить.Своим же детским сожаленьемКажусь себе, мой друг — о, научи любить,Любовь мешая с омерзеньем.

Колыбельная зимнего сада

Вот и зима, мой ангел, наступила —порог наш черный снегом завалило.И в рощу обнаженную ресницлетят снежинки, покружив над нами,и наших слез касаются крылами,подобными крылам небесных птиц.И сад наш пуст. И он стоит уныло.Все то, что летом было сердцу мило, —как будто бы резиночкой творецневерный стих убрал с листа бумаги —Бог стер с земли. И простыни, как флаги,вдали белеют — кончен бой, конец.

1995

«— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой…»

Ни денег, ни вина…

Г. Адамович

— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой,где фонари висят, как мандарины,и снег лежит, январский снег простой,и навсегда закрыты магазины.Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы.— Так грустно, друг, так жутко, так буквально.— А вы? Чего от жизни ждёте вы?— Печаль, мой друг, прекрасное — печально.

Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен.— Скажите мне, что будет завтра с нами?И безобразный вечный манекенглядит нам вслед красивыми глазами.— Что знает он? Что этот мир жесток?— Что страшен? Что мертвы в витринах розы?— Что счастье есть, но вам его, мой Бог, —холодные — увы — затмили слёзы.

«Черный ангел на белом снегу…»

Черный ангел на белом снегу —мрачным магом уменьшенный в сто.Смерть — печальна, а жить — не могу.В бледном парке не ходит никто.В бледном парке всегда тишина,да сосна — как чужая — стоит.Прислонись к ней, отведай вина,что в кармане — у сердца — лежит.Я припомнил бы — было бы что,то — унизит, а это — убьет.Слишком холодно в легком пальто.Ангел черными крыльями бьет.— Полети ж в свое небо, родной,и поведай, коль жив еще Бог —как всегда, мол, зима и покой,лишь какой-то дурак одинок.

«Как некий — скажем — гойевский урод…»

Я никогда не напишуо том, как я люблю Россию.

Роман Тягунов[18]

Как некий — скажем — гойевский уродкрасавице в любви признаться, ротзакрыв рукой, не может, только пот

лоб леденит, до дрожи рук и ногя это чувство выразить не мог, —ведь был тогда с тобою рядом Бог.

Теперь, припав к мертвеющей траве,ладонь прижав к лохматой голове,о страшном нашем думаю родстве.

И говорю: люблю тебя, да-да,до самых слез, и нет уже стыда,что некрасив, ведь ты идешь туда,

где боль и мрак, где илистое дно,где взор с осадком, словно то вино…Иль я иду, а впрочем — все одно.

«В черной арке под музыку инвалида…»

В черной арке под музыку инвалида —приблизительно сравнимого с кентавром —танцевала босоногая обида.Кинем грошик да оставим стеклотару.Сколько песен написал нам Исаковский,сколько жизней эти песни поломали.Но играет, задыхаясь папироской,так влюбленно — поднимали, врачевали.

Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, —верно, мы с тобой о жизни знаем мало.Дай, Господь, нам не создать стихов и песен,чтоб под песни эти ноги отрывало.Допивай скорей, мой ангел, кока-колу,в арке холодно, и запах — что в трактире.Слишком жалобно — а я как будто голый,как во сне кошмарном, нет — как в страшном мире.

«Скрипач — с руками белоснежными…»

Скрипач — с руками белоснежными,когда расселись птицы страшныена проводах, сыграл нам нежнуюмузы ку — только нас не спрашивал.В каком-то сквере, в шляпе фетровой —широкополой, с черной ниточкой.Все что-то капало — от ветра ли —с его ресницы, по привычке ли?

Пытались хлопать, но — туманные —от сердца рук не оторвали мы.Разбитые — мы стали — странные,а листья в сквере стали алыми.Ах, если б звуки нас не тронули,мы б — скрипачу — бумажки сунули.— Едино — ноты ли, вороны ли, —он повторял, — когда вы умерли.

Первое мая