Мартен Паж - Быть может, история любви Страница 11

По крайней мере, констатировал он, натягивая брюки, в квартире пока не холодно. Еще немного он продержится. Благодаря тоннам углекислого газа, изрыгаемого в атмосферу монструозными машинами, осень не спешит расставаться с теплом.

Вергилий был зол и растерян, в голове роились мрачные мысли. Он вспомнил, как ребенком каждую зиму мучился без отопления и горячей воды. Он поклялся тогда, что никогда не станет жить в таких условиях.

Чтобы отвлечься, он занялся йогой. Скрестил ноги, сделал свечку, задержал дыхание. Через полчаса напряжение спало.

Спустившись позавтракать в «Макдональдс», он твердо решил, что не заслуживает ничего, кроме кислого апельсинового сока и маслянистой булочки. До пакетика с чаем не дотронулся, ограничившись простым кипятком. Его сосед по столу, невысокий человек в шапочке для игры в гольф, изъеденной молью, в грязной рубашке, с двухнедельной щетиной, ел картошку фри и пил газировку; одной рукой он прикрывал шоколадное пирожное, словно защищая его от кого-то. Конечно, Виргилий ни за что бы в этом не признался, но на самом деле он любил ходить в «Макдональдс». Это место нельзя было назвать ни приятным, ни красивым, но он чувствовал себя здесь как дома. Если бы Хемингуэй оказался в современном Париже, ему бы просто не хватило денег на те кафе, завсегдатаем которых он был в 1920-е годы. Единственной гаванью, где он смог бы осесть, чтобы выпить кофе и поработать, стал бы «Макдональдс». Только там можно за весьма скромную сумму просидеть много часов в тепле. Бедняки, студенты, жители пригорода хорошо это знают; они проверяют электронную почту, готовятся к экзаменам и обычным занятиям, что-то пишут; бездомные читают бесплатные газеты, делая вид, что пьют из стаканчиков, которые украдкой берут с чужих подносов. Идея кафе, где мог бы перекусить малообеспеченный человек, превратилась в карикатуру на капиталистическое предприятие. Фаст-фуд оставался единственным гостеприимным, теплым и популярным убежищем. Как это ни печально.

Когда Виргилий вошел в здание «Свенгали», секретарь сообщила, что с ним хотела поговорить Симона. Виргилий накупил кучу разных йогуртов (с фруктами, ароматизированные, с бифидумом актив, с цельным молоком, обезжиренные, с соей, с тростниковым сахаром, с шоколадом). Вдохновение требует подпитки. Идеи-то у него были, но между собой никак не монтировались. Он написал небольшой текст, который легко можно было представить на панно в метро или, еще лучше, в устах улыбающегося актера из телевизионной рекламы: «Йогурт — как сама жизнь: он бел, безвкусен и полон бактерий, однако нужен всем и доступен каждому».

Постучав в приоткрытую дверь, Виргилий вошел в кабинет Симоны.

— Они настаивают, — сказала она.

«Они», о которых она говорила, — это хозяева агентства. Виргилий иногда сталкивался с ними в лифте. Красивая пара, обоим было шестьдесят. Он заметил, что женщина всегда носила твидовые костюмы ярких цветов с карманами в форме открытых вееров и пиджаками, застегнутыми на единственную золоченую пуговицу.

Виргилий положил йогурты на стол. На Симоне было африканское платье бубу, соломенная шляпка, украшенная красным бантом и соломенным же колибри, на ногах — лодочки из черного сатина, расшитые металлическими шариками. Она раскладывала экзотические фрукты на медном блюде. Симона очень нравилась Виргилию, особенно ее лицо со сменой различных выражений: серьезного, жесткого, доверительного. Симона яростно клеймила распространение ядерного оружия, вырубку лесов и защищала капитализм с человеческим лицом. Она была похожа на особу, которая испытала шок, узнав о существовании малярии, и вступила в общество защиты комаров. В агентстве нередко разгорались политические дискуссии в стиле беззубых комедий — много диалогов, а конфликта нет. Благопристойность таких сцен как нельзя лучше подходила темпераменту Виргилия. Его коллеги одинаково хорошо чувствовали бы себя и при Сталине и при Рейгане; как все патриции, они приспособились бы к любому режиму. Это всегда поражало Виргилия, поскольку его родители и их друзья вели себя с точностью до наоборот. Он любил их за их несгибаемость и твердость характера и жалел, что в награду им достаются лишь страдания и одиночество.

Он коснулся рукой экзотических фруктов. Провел ладонью по личи, хурме, манго, гуаяве, гранату. Поколебавшись, взял плод пассифлоры и перебросил его в другую руку.

— Если вы меня повысите, я уволюсь.

Он сам удивился своей решительности. Ему вовсе не хотелось перечить Симоне; но до чего же приятно настаивать на своем! Он вдруг понял, что не обязан принимать участие в том, что придумали для него другие. Его даже слегка знобило, как неопытного воришку на первой краже. Правда, в данном случае он попрал не уголовный кодекс, а социальный. Что гораздо хуже.

— Виргилий, это неблагоразумно! — сказала Симона сладчайшим голосом.

— А почему я должен быть благоразумным? В моем контракте это не оговорено.

Он жаждал покоя и будней. Малейшие перемены грозили обрушить хрупкую конструкцию его существования. Можно обратиться за помощью в профсоюз. Разве человек обязан делать карьеру? Кого-ко-го, а уж Вергилия не затронет коррозия амбиций. Работа позволяла ему выжить, но отнюдь не возбуждала желания двигаться вверх. Он хотел объяснить Симоне, что пошел работать в рекламное агентство отчасти из-за привычки использовать речь в целях самообороны — лишь бы не стать мишенью для собеседника. Еще в школе он плел разные истории и смешил товарищей, чтобы никто его не трогал. Нет, Симоне этого не понять.

— Ты прекрасно работаешь, — сказала она, коснувшись его руки.

— Я не нарочно, — ответил Виргилий, выходя из ее кабинета. — Это побочный эффект.

Он не шутил. Ему нравилось ходить в «Свенгали», как в детский сад. Он играл в слова и идеи, чтобы получился слоган; он рассказывал истории, героями которых были дезодоранты и машины.

Иногда он бродил по залам Музея рекламы, находившегося в двух шагах от агентства, на улице Риволи. Темные стекла, огромные, вровень с дверью, скрывали груду предметов и афиш, помещенных в витрине. Археология пропаганды потребления занимала два этажа. Хороший способ напомнить, что реклама живет не дольше цветка. Эта недолговечность нравилась Виргилию. Ничтожность его творений оправдывала несерьезное отношение к себе. Много шума (денег, персонала и собраний) из ничего. Было что-то трогательное в созидании этого фейерверка.

С годами Виргилий стал смотреть на рекламу отстраненно, как на предмет исследования. Ее суть оказалась вполне сопоставимой с категорией «архитектурных форм — однодневок». Три примера из перечня произведений искусства он находил особенно близкими к тому, чем он занимался.

1. Хрустальный дворец Джозефа Пакстона:[14] огромное сборное сооружение из железа и стекла длиной в пятьсот метров, возведенное в Гайд Парке в 1851 г.

2. Деревянные расписанные панно, которые в эпоху Возрождения лепили к фасадам домов (уродливым или же безликим) на время прохождения свадебных кортежей высоких лиц или же религиозных процессий.

3. Катафалки и прочие произведения погребального искусства, творимые людьми по всему мир ради сожжения в кремационном огне.

Все три феномена имеют что-то общее с рекламой, которая может быть одновременно кричащей витриной богатства и умения, обманкой и все уничтожающим погребальным костром. Виргилию нравилась эта многозначность; он видел в рекламе трехмерный объект. В кажущейся тривиальной реальности он нашел пищу для размышлений и мечтаний. Это помогало хоть как-то скрасить реальность. Из года в год работа помогала ему расширять кругозор. За счет компании он покупал романы, книги по искусству, фильмы и диски, ходил на концерты, спектакли и в кино, а начальству объяснял это поиском вдохновения для раскрутки стиральных порошков, бритвенных станков и подгузников.

Оказавшись в креативном зале, Виргилий распаковал йогурты и соорудил из них на столе пирамиду, достойную короля Джосера.[15] Оригинал был построен пять тысячелетий назад Имхотепом.[16] Виргилий обошел ее, рассматривая под разными углами. По этим ступеням король собирался подняться до небес. Виргилий поставил последний йогурт на вершину пирамиды.

~ ~ ~

День в агентстве выдался ужасным. Время остановилось. Виргилию казалось, что связи между молекулами его тела ослабевают, что он растворяется в воздухе, подобно Кларе. Дневной свет рассеивался, пробиваясь сквозь окно с витражами. Под сенью пирамиды из йогуртов он рисовал мелком на черной доске коров с яростным взглядом, огромными рогами, целящимися в небо, и выпирающим с обоих боков выменем. Под звуки альбома Кени Аркана[17] он перелистывал журналы, сочинял хокку и метал бумажные шарики в корзину, причем проделывал это не хуже (так ему, по крайней мере, казалось) какого-нибудь баскетболиста из сборной США.