Мартен Паж - Быть может, история любви Страница 12

Обычно, стоило ему сделать вид, что он работает, и он тут же начинал работать. Но на этот раз черный стержень его оранжевого «Бика» не выдавал ничего путного. Он перепробовал много йогуртов, надеясь пробудить вдохновение. Но пробудил лишь спазмы в желудке.

Реклама — это не искусство, но иногда, если заказчики не настаивали на чем-то конкретном, можно было придумать что-то не слишком тупое и даже забавное. Однако после возникновения в его жизни Клары и угрозы повышения (он не знал, что подействовало на него сильнее) Виргилий утратил всякое желание корпеть над этой ерундой.

Что касается его коллег, то они не теряли попусту ни минуты. Дискуссии, звук открывающихся баночек с газировкой и вскрики сливались в особую музыку, рабочую песнь. Если бы им пришло в голову полистать один из словарей, погребенных под коробками с миндальным печеньем «Ладюре»[18] и шоколадными пирожными, они обнаружили бы, что с точки зрения этимологии потреблять — это истреблять, то есть уничтожать, используя. Виргилий задавался вопросом, не впал ли он, словно какой-нибудь Нечаев, но робкого десятка, в нигилизм, выбрав эту профессию: ведь, занимаясь рекламой, он способствовал тотальному разрушению с куда большей эффективностью, чем будучи бомбистом. Его идеи имели самые прямые последствия. Потребление росло, заводы функционировали на полную мощность, что означало производство отходов в виде упаковочных коробок, пластика, токсичных веществ. Беззаботность отравила Землю; паковый лед таял, атоллы исчезали, катастрофы множились, нехватка нефти взвинчивала цены, сырье утекало сквозь пальцы — и все это нарушало равновесие политических сил. Поэтому своим трудом Виргилий претворял в жизнь одну из заповедей автора «Катехизиса революционера»:[19] умножать хаос, дабы сотрясти основы общества. Построение нового мира невозможно без деструкции.

Виргилий задыхался. Окно открыть невозможно. Он шарил в карманах куртки в поисках успокоительного, но ничего не отыскал. Ему чудилась опасность, будто вокруг него смыкалось кольцо. Картинки плясали, как в калейдоскопе, сводя его с ума: могилы, кладбища, самолеты, сбрасывающие бомбы, армии фалангистов, выстрелы, лагеря, колючая проволока, Герника, рыдающие семьи, призраки. Он вышел из креативного зала, по коридору дошел до служебной лестницы и начал подниматься по ней. На самом верху лестницу перегораживала надпись, запрещавшая выходить на крышу. Виргилий пролез под ней. Консьерж дал ему дубликат ключа и попросил поливать его плантации тмина, мяты и лука, когда он в отпуске.

Железная дверь открылась, в проем ворвалось небо, и Виргилию показалось, что обруч, стягивавший ему грудь, ослаб. Здесь, на высоте, было легче дышать, здесь царила тишина, и никто, никто больше не смотрел на него.

Виргилий прошелся, стараясь вдыхать поглубже и пытаясь успокоиться. Присел на корточки, потрогал влажную землю в больших треугольных вазонах. Сорвал листочек мяты и растер его. Капелька пахучего сока блеснула на его пальце. Он положил листик в рот и стал жевать, сразу представив себе мятный чай, Армель, карты таро, своих родителей.

Он оперся на перильца у края крыши, созерцая Париж. Туман, словно из какого-нибудь старого фильма о вампирах, клубился над городом. Со стороны горизонта надвигались черные тучи. Они его никогда не пугали. Он любил их полутьму, дождь и даже молнии.

Порывы ветра ударялись о крышу, кружили сухие листья, обрывки бумаг и всякий мелкий сор; волосы Виргилия спутались. Он передвинул один из вазонов. Под ним лежала завернутая во влажное, грязное и рваное полотенце коробка сигар, спрятанная консьержем. Виргилий закурил скуренную уже на три четверти тонкую сигару — гаванскую, от Партагаса.

На крыше была оборудована вертолетная площадка, однако правила полетов над столицей не позволяли использовать ее по назначению. Поверх белой краски посадочной полосы был положен тонкий слой пенопласта; вокруг стояли красные огнетушители, а также ящичек с набором для оказания первой помощи, пособиями для механика и пилота, инструментами на случай аварии. Виргилию нравилось представлять, как на крышу садится вертолет. И он поднимается в кабину. Наверняка поднять в воздух вертолет куда проще, чем отыскать место, где никто тебя не найдет.

От табака чуть кружилась голова. Он сел на землю, прислонившись спиной к перильцам. Кончик сигары алел между его пальцами, напоминая кратер вулкана, кипящего лавой перед извержением. Виргилий затянулся, выпустил изо рта густое белое облако дыма, и оно тут же растаяло в воздухе.

Мысли крутились, словно наматываясь на бобину. Он вдруг осознал горькую правду: ему приелись все друзья, за исключением Армель. Часто во время ужина, на вечеринке или после просмотра фильма у него так и вертелось на языке: «Ну сколько можно болтать об одном и том же!»

В конце концов, рано или поздно каждый выбирает себе роль. Виргилию по роли полагалось язвить и чудить. Друзья привыкли к его вечным депрессиям и к ежегодным бенефисам под названием «трагическая любовь». Виргилий держался этой роли, так как хотел быть своим, хотел, чтобы его любили, понимали и окружали заботой, хотел удержаться в привычной монотонной колее. В этой пьесе каждый из его друзей играл свою роль, не думая о смысле реплик и правде характера. Господи, почему бы им не исчезнуть куда-нибудь хоть на время! Неужели они не догадываются, что гораздо лучше быть призраком? Виргилию хотелось остаться на крыше, хотелось, чтобы его подобрала одна из туч, идущих с горизонта. Возможно, исчезнув, он обретет Клару.

В этот момент он почувствовал, что обижен на нее. Он осознал это с изумлением, словно вдруг заметил огромную занозу, которая давным-давно вошла под кожу, но на которую он раньше не обращал внимания. Его захлестнула волна гнева. Это чувство было для него новым. Да-да, он гневался — пусть еще как неофит, не умеющий выплеснуть наружу свой гнев. Почему она так поступила? По какому праву она вмешалась в его жизнь? Какая муха ее укусила?

Сигара почти догорела. Уголек грел пальцы Виргилия. Во рту остались крошки с острым и едким вкусом, как если бы он наелся теплой пахотной земли. Он положил толстый коричневый окурок и оставил его догорать. Легкий дымок еще поднимался от свернутой оболочки сигары.

Сославшись на головную боль, Виргилий сбежал из агентства. Он выпил большую чашку кофе без кофеина в кафе «У Жана Нико». В такие вот места водили его в детстве родители. Виргилий ни о чем не думал. Хозяин заговорил с ним. Он не понял и покачал головой. Казалось, его язык и ум парализованы. В порядке были только ноги, поэтому он вышел на улицу и двинулся вперед.

Он не любил этот квартал с его бессмысленными магазинчиками, бесконечным потоком шумных машин и прохожих. Такой Париж он ненавидел. Такой Париж был уже не Парижем, а гигантским коммерческим центром с одним оазисом — книжным магазином «Деламен». Он вошел туда и прогулялся между полками. Высокие потолки, тихий зал, неяркий свет. Много старых книг. Он погладил выстроившиеся в ряд романы. Указательный палец застыл на «Романе мумии» Теофиля Готье. Его положение очень напоминало историю археолога, влюбленного в давно умершую царицу Таусерт: обреченная любовь к исчезнувшей женщине. Он хотел было купить роман, но, перехватив взгляд продавца, поставил книгу на место. В нем проснулись старые фобии. Вдруг кассир не пробьет ему чек, вдруг он скажет, что такой человек не достоин заходить в этот магазин, не достоин иметь деньги и пользоваться ими по своему усмотрению? Точно так же ребенок, оказавшись в незнакомом городе и робко переступив порог магазина, судорожно перебирает в кармане драгоценные монетки.

Он вышел из книжного и сел в автобус, идущий в сторону Северного вокзала. Пустой автобус катился бесшумно, как на ватных колесах.

Выйдя из автобуса, Виргилий не пошел домой. Он шагнул в здание вокзала. Огромный холл и окна поразили его. Объявили отправление поезда в Брюссель. Какой-то человек бежал по перрону. Виргилию вдруг захотелось побежать за ним, захотелось мчаться что есть сил бок о бок с этим человеком и вскочить в вагон после гудка. Уехать из города и начать все заново в другом месте.

Внезапно его любовь к Парижу стала меркнуть. Он признался себе в том, о чем не мог и помыслить еще несколько дней назад: то, что он родился неподалеку от города-легенды — просто случай; есть и другие доступные ему города — Берлин, Лиссабон, Сан-Паулу, какая-нибудь из столиц Восточной Европы. Он размечтался также о деревне, о местах, где пение птиц и шорох велосипедных колес не заглушается шумом автомобилей. Париж показался ему нелепым предметом роскоши со звучным и легко произносимым именем.

Двери поезда закрылись. Вагоны качнулись. Когда состав скрылся из виду, набирая скорость, Виргилий очнулся. Осеннее солнце пробивалось через стеклянный фасад вокзала. Кофеварки в закусочных прилежно работали, тонкая пыльца арабики витала в воздухе. Виргилий купил стаканчик кофе без кофеина и сел на скамейку лицом к железнодорожным путям.