Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе Страница 11

Ай, да ребята! Ай, да молодцы!.. Перестроились.

Ну что может сделать библиотекарша? Единственное, что она может сделать, и она так делает, это отворачивается и морщит нос, когда проходит мимо кучки подростков и слышит похабную матерщину. Что она может со своим жалким книжным фондом, который доедают крысы? Что может сделать она одна, если она так уже втянулась в мнимую болезнь, что и в самом деле стала болеть. Что она может со своей старенькой, с прогнутой крышей библиотекой, когда напротив процветает мощная индустрия культуры с показом невероятно грязных фильмов, наподобие «Однажды в Америке»? Что могут сделать окультуренные таким образом посельчане, разъезжающие по поселку на «Жигулях»? Заворовавшиеся, зажравшиеся, обнаглевшие, обнищавшие духовно до скотского состояния? Они стали такими не потому, что они плохие, а потому, что их такими сделали. Они стали такими, какими их хотели видеть наши руководители. А что могут наши руководители, если они временные? Если у нас такая система? Если их специально делают такими? Что они могут? Если никто из них толком не знает, что надо делать, как надо делать, для чего? И вообще — надо ли что‑либо делать? Если они не знают даже для чего живут! Таков их культурный уровень.

А жить в поселке Распадок можно было бы хорошо. И сытно, и весело, и культурно. Место замечательное! Тут тебе и речка, и лес, и горы. И земли вдоволь. И железная дорога связывает со всем миром. И море недалече — курортная зона. Все условия. Нет только одного — культуры бытия.

Речка здесь бурная. Она как бы обтекает поселок. Вернее, обтекает намытое ею возвышение, на котором расположился поселок. Когда‑то, может, миллион лет назад, а может, каких‑нибудь сто тысяч, речка была многоводной и сильной. Но на пути ее встал горный хребет. Может, во время образования Кавказской гряды. С тех пор она стремится пробиться сквозь непреодолимую преграду, подмывает горный хребет, обрывающийся нынче в реку отвесными каменными осыпями черного цвета. Ища выход, она вьется дальше по горным ущельям, делая петли. И одна такая петля огибает поселок Распадок.

Вода в реке кажется черной. То ли от черного камня, намытого рекой с хребта, то ли от тени близкой отвесной горы.

Противоположный от поселка берег — гол, крут и необитаем. Зато правый — полог и пригож. Райский уголок! Хозяина бы сюда доброго!

Почти к самой воде подступает футбольное поле. Правда, бывшее. От него остались только наполовину упавшие ворота. Когда‑то, во времена застоя, здесь люди проводили праздники. Выходили сельчане на лужок по весне. На маевку. Семьями. Взрослые накрывали «столы», рассаживались вокруг, пили, ели, песни заводили. Мальчишки гоняли мяч, девочки крутили скакалки. Говор, смех, песни, ребячьи голоса. Сейчас на лужайке кучи опилок, щебня, каких‑то отходов. И вонючие мусорные свалки. По всему берегу вокруг поселка — мусорные свалки, свалки, свалки. Где резвятся во множестве крысы. Просто диву даешься обилию мусора. Будто посельчане здесь только тем и занимаются, что производят мусор. Редко где найдется место на берегу речки у поселка, где можно искупаться, посидеть без отвращения от близости вонючей свалки и наглых, медлительных от ожирения крыс. Будто здесь не хозяева живут, а временщики.

Впрочем, чему тут удивляться, когда повсюду в стране и даже в столичных городах творится такое же — будто в них живут не хозяева, а временщики. Нам надо очнуться от этого неестественного состояния да навести порядок. А то ведь можно и сгинуть под собственным мусором.

Исторически — это исконно адыгейские земли. Судя по названиям населенных пунктов: Туапсе, Псекупс, Хадыженск. И речка называется Пшиш. Но адыгейцев в поселке — раз, два и обчелся. В основном армяне, греки, русские. Есть татары, евреи. Но большинство армяне и греки. Люди пришлые, хотя и давнишние, старожилы. Они не чувствуют родства с землей, на которой живут. А потому выжимают из нее все и ничего не дают. Это вызывает тревогу: сколько можно?!! И чем все это кончится? Впрочем, чем это кончится — догадаться нетрудно. Загадят землю так, что невозможно станет жить на ней. Уже сейчас бывают случаи, когда детишки, поплескавшись в тихой прибрежной воде возле поселка, заболевают чем‑то, от чего даже туапсинские эскулапы не знают лекарств.

Наверное, настало время подумать о том, что каждая национальность должна иметь свою землю и жить на своей земле. Тогда люди будут беречь и блюсти ее. До тех пор пока человечество не поймет этой простой истины, до тех пор будет разоряться земля. А если человечество поймет это слишком поздно, то его исчезновение неминуемо.

Однажды Петр удивил Гулю:

— Скажи, Гуля, для чего человек живет?

Гуля из тех, кто за словом в карман не полезет. Она тут же нашлась, хотя вопрос прямо‑таки ошарашил ее.

— Для того и живет, чтобы жить.

— Хм! — хмыкнул Петр. — Просто и убедительно. Гениально! Но так может рассуждать амеба, а не человек.

— Кто‑кто?! — Гуля даже перестала резать хлеб длинным отточенным ножом. Она собирала на стол ужинать, а Петр, у которого сегодня отсыпной, наработавшись за день до потери пульса, устало горбился за столом, наблюдая за тем, как Гуля мельтешит. Она замерла. — Что за слово такое? Повтори‑ка…

— Амеба. Одноклеточное такое создание было на заре возникновения жизни на Земле.

— Ты меня удивляешь, Петя, — слегка обиделась задетая за живое Гуля. — Мы на пороге двадцать первого века, а ты про зарю возникновения жизни на земле.

— Оглянуться на прошлое никогда не вредит…

— Ты, я смотрю, начитался Карла Маркса, и тебя уже заносит.

— Начитался, — добродушно согласился Петр, заметив, что Гуля обиделась. — Ты не обижайся, но что‑то я задумываться стал над жизнью. После того, как прищемило бревном, я как‑то иначе стал смотреть на мир. Часто вспоминаю тот ужас, который пришлось пережить. Знаешь, пока человека не трогает беда, пока ему не больно, он забывает о том, что беда и боль существуют. Что если в данный момент ему хорошо, — другому может быть очень и очень плохо.

— Что же ты предлагаешь? Время от времени прищемлять, как ты говоришь, бревном каждого? Чтоб он не забывал о милосердии?

Петр крутнул головой.

— Это мысль! Хотя и с издевкой. Но я не о том. Я хочу сказать — неужели благополучие делает человека черствым? Вот в чем парадокс! Неужели беды и войны в жизни человека так же естественны, как день и ночь?

— А может, ты жалеешь, что от Ольги ушел?

Петр поднял на нее насмешливые глаза.

— Ты неисправимая! Да не думаю я об Ольге. И не жалею, что ушел от нее. Вот Алешка беспокоит меня…

— Говорю, давай заберем его к себе!

— Легко сказать! Я вот все‑таки поговорю с Ольгой. Скажу, если не прекратит гульки в Туапсе, я заберу Алешку. Пацан ходит по поселку неухоженный, голодный. А гладиться не дается. Выскальзывает из рук и убегает.

Гуля так и села сраженная. Называется, не думает он о бывшей семье! Ну, этого и следовало ожидать. Это естественно.

— Я сейчас же пойду и притащу его сюда. Вымою, обстираю, накормлю…

— А если Ольга дома?

— Морду ей набью. Один раз набила? Еще набью. Тот раз за тебя, теперь за Алешку…

— Остынь! — Петр поймал ее руку на столе, помял в своей. — Ты знаешь, что меня поразило? Вчера Рафик Балоян умер. Слышала?.. Позавчера мы с ним виделись, разговаривали. Нормально вроде выглядел… В цехе ширпотреба встретились. Они с братом из Андижана машину штакетником загружали. Возмущался — дорого! Я еще подумал — машина отличного букового штакетника — это восемь, не меньше, кубометров! — сто двадцать рублей! И дорого. А у самого полон рот золотых зубов. Чего жадничает? Все у него есть. И сам разъелся, как боров. Пузо отвисло, запыхался. Сел со мной отдохнуть. А я сидел на штабельке заготовок для гробов. Он взял плаху в руки — кусок доски попался без сучка и задоринки, первейший сорт, — и говорит… — Петр от возмущения крутнул головой. — Это надо ж! Говорит этак с завистью: «Кому‑то хорошая доска достанется!» Говорю ему: «Тоже позавидовал!» А сам думаю — надо же! Кому‑то уготована уже гробовая доска. Кто‑то умер или собирается умирать. Может,

он лее, Рафик! И ему достанется именно эта доска… А? — Петр грустно посмотрел на Гулю. — А он еще завидует. Кто‑то лежит дома болеет или при смерти, а тут вот сидит человек и завидует ему. А теперь вот, может, ему как раз и достанется та доска. Странно, дико! И вообще все в жизни странно. — Петр помолчал. — Или вот живем в родном доме, спим на любимой кровати и не думаем о том, что однажды эта кровать, на которой всю жизнь спал, нежился, занимался любовными утехами, станет тебе смертным одром. И ты будешь лежать на ней мертвый в доме, который строил своими руками, украшал мебелыо, грелся в нем, нежился в уюте. И понесут тебя на кладбище по дороге, по которой тысячи раз ступала твоя нога. У каждого человека есть кусочек земли, где он оставил свой первый в жизни след и последний…