Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе Страница 12

Гуля поставила перед ним тарелку пахучего, подернутого янтарным жирком свежего борща.

— Ешь. Может, тебя от голода повело на философию?..

— Смеешься? — принимаясь охотно за борщ, сказал Петр. — А вот интересно, для чего жил Рафик? Ему, оказывается, всего‑то сорок пять! Дом построил? Да. Но оставил четырех детишек и жену — красавицу. Жадничал все. Греб, тащил, брюхо набивал яствами. Полон рот золотых зубов. И Елену заставил выдрать свои здоровые зубы, вставить золотые. Зачем?.. Или вот еще пример. Иду сегодня с дежурства, зашел в контору. Возле магазина художник наш, дядя Пышкин, как он себя называет, — картинами своими торгует. «Утро в сосновом лесу» — копия Шишкина. Знаешь? Натюрморт там еще. Разговорились с ним. Оказывается, деду восемьдесят четыре! И тоже прожил… Удивляется: зачем жил? Детей нету, старуха умерла, пенсию не получает — документы при наводнении уплыли. Собес посылает его теперь из одной инстанции в другую. Гол как сокол и дома по нулям. То есть, этот прожил бессребреником. Для чего жил человек? Кто из них праведник, а кто грешник?.. А борщ отличный! — вдруг закончил он свою речь.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Гуля, принимая у него пустую тарелку. — Вот для этого и живем. Для удовольствия и радости. А? Скажешь, не права я?

— Права.

С улицы прибежала Лялька. Запыхалась. Она с детьми в классики играла. Сполоснула руки под рукомойником и села за стол.

— А мы все съели, — сказала Гуля, молча наблюдавшая за нею. — Звала — не пришла?..

Девочка посмотрела растерянно на отчима. Петр подморгнул ей.

— Давай со мной из одной тарелки. Я только вот принялся за второе…

— Я лапши хочу!

— Хотеть не вредно, — продолжала Гуля разыгрывать ее. — Надо время знать. Звала — не пришла?

— Ну мы хорошо играли там!..

— Вот и будь сыта игрой.

— Ну, мама!.. — надула губы Лялька, облизывая пустую ложку.

— А, Петя? — Гуля перевела взгляд на Петра. — Давай воспитывай.

— Я вот приглашаю из одной тарелки…

— Это не воспитание!

— Ну хорошо, хорошо. Ляля, скажи, зачем люди живут?

— А чтобы кушать, — ничуть не задумываясь, ответила девочка.

— Ладно. Теперь у меня вопрос, — Гуля подала Ляльке молочную лапшу, села за стол и, подперевшись кулачком, насмешливо уставилась на Петра. — А ты‑то как думаешь —.для чего живет человек?

— Ты же слышала? — Петр кивнул на Ляльку, уплетавшую молочную лапшу. — Чтобы кушать.

— А если серьезно?

— Серьезно?.. И серьезно — чтобы кушать. Ну, может быть, еще спать. Правда? — Петр снова подморгнул Ляльке.

— Нет, нет! Я серьезно, — настаивала Гуля.

— Ну, если совсем серьезно, — Петр перестал есть, задумался, помешивая ложкой горячий картофельный соус. — Я думаю — для того, чтобы привносить доброе в жизнь. Тогда и жизнь добром откликнется. Как аукнется, так и откликнется. А если жизнь из всех углов кажет нам рожи ненависти, то это значит… Что это значит? Это значит, что мы живем в ненависти. И, между прочим, твой Карл Маркс, которого ты любишь цитировать, — Петр лукаво повел взглядом, — тоже постарался, чтоб мы жили в ненависти…

— Когда я цитировала? — возмущенно отшатнулась

Гуля. Она уже и думать забыла, что однажды в постели вспомнила Карла Маркса, про его учение об уничтожении семьи.

Засыпал Петр с чувством нежности и благодарности к Гуле. Она сегодня была необыкновенная! «Ах, ты старый, безногий сластена!» — журил он себя, улыбаясь в подушку, испытывая блаженство и мирный покой на душе.

Она завелась с вечера. Несколько раз подходила с ласками, когда он смотрел программу «Время». Рано отослала спать Ляльку, несмотря на ее протесты. Рано затащила и его в постель. Льнула и горячо шептала на ухо. А потом была страстная, как никогда. Умела она заводиться и его заводить. Умела из близости делать праздник. Большая выдумщица любовных дел и ласк. В минугы близости Петр забывал о своей ущербности и чувствовал, что с каждым днем все больше любит свою Гулю. Он целовал ее в горячие губы, гладил нежно, шептал какие‑то слова. Он весь растворялся в чувстве безграничной благодарности к ней.

Заснул он хорошо, а приснилась такая гадость, что, проснувшись за полночь, он с час, наверное, ворочался, не мог заснуть. Проснулась и Гуля.

— Ты чего?

— Приснилась гадость, и вот теперь не могу заснуть. Будто Рафик поднялся в гробу и кричит: «Отдайте мои золотые зубы! Отдайте мои золотые зубы!»

— Фу!..

— Говорят, — Петр привлек к себе теплое расслабленное тело Гули, — говорят, если покойник приснится до похорон, ;—значит, надо идти на похороны.

— А то что?

— А то может забрать с собой.

Гуля заерзала в постели беспокойно.

— Ты обязательно сходи! Слышишь?..

— А ты?

— Я не пойду. Знаешь сам почему.

Петр знал — Рафик предлагал Гуле, правда, это было до их встречи, стать его любовницей за большие деньги. С тех пор она питает к нему неприязнь. А его жена не разговаривает с Гулей.

Остаток ночи Петр почти не спал. Стоило ему закрыть глаза, как являлся Рафик в гробу. Он вскакивал, кричал и грозил кулаком. Сначала требовал свои золотые зубы. А потом… Потом стал требовать Гулю. Чтоб избавиться от этих кошмаров, Петр встал чуть свет и пошел во двор по хозяйству. Посидел на крылечке, где они обычно сумерничают с Гулей, поостыл на утренних сквознячках и принялся складывать кирпич под навес. (Когда‑то он соберется класть печь в сауне, а кирпич может попортиться под дождем!..)

За этой работой и застал его оклик соседа;

— Эй, соседушка! С добрым утром!

— И вас также, — повернулся Петр.

— Чего так рано?

— Да… — не сразу нашелся Петр. — Не спится что‑то. Сны лезут поганые…

— Это какие — такие сны могут перебить сон на зорьке?

— Рафик приснился в гробу. Будто поднялся и кричит: «Отдайте мои золотые зубы!..»

— Ото требует, чтоб ты на похороны пришел. Видать, думал о тебе перед смертью.

— Надо сходить. Вы‑то пойдете, Данила Никитич? — Петр уже оставил работу, присел на скамеечку под навесом. К соседу, ветерану войны, он относился с уважением. Тот был ненавязчив, аккуратен по — соседски. Отзывчив.

— Надо бы сходить…

Во дворе покойного стоял плач. Пожилые и довольно молодые еще армянки в черных одеждах причитали на разные голоса, кто на армянском, а кто на русском языке. Старушки особняком столпились по сторонам высокого красивого крыльца. В промежутках между плачем и причитаниями они восклицали: «Вай! Вай!»

Дом у покойного Рафика — на зависть. Полутораэтажный, с широкими светлыми окнами; крыт цинковым железом. По углам крыши — ажурные, как у Петра, водосборники. Стены высокого фундамента, заменяющего первый этаж, — обложены разноцветной кафельной плиткой. Во дворе идеальный порядок: площадка между крыльцом и летней кухней, сделанной под терем — теремок, — зацементирована особым способом с «глянцем»; дорожка к калитке выложена тротуарной плиткой; весь дворик — в тени мощного вьющегося винограда, раскинувшего сочные плети на сваренном из водопроводных труб каркасе…

Дом стоит в начале спуска, а потому как бы царит над улицей. Хороший приусадебный участок. Унавоженный и сдобренный привозной землей. В огороде буйно зеленеют окученная картошка, рослый чеснок; подвязанные на шпалерах помидоры какого‑то необыкновенного сорта. А в дальнем краю огорода — небольшой, но тоже с умом разбитый сад. Здесь и абрикос, и яблони, и вишни, и черешня. Под забором из металлической сетки — небольшой малинничек, несколько кустов смородины и крыжовника на радость детишкам и солидная плантация клубники. Ее, видно, только что полили — земля под кустиками мокрая, на листьях искрящиеся капельки. (По — хозяйски! Покойник в доме не должен нарушать привычного хозяйского ритма, подумалось Петру).

Ухватистым хозяином был Рафик. Добытным. И чего там! — не чистым на руку. Семья у него домовитая, трудолюбивая. Жена — коренастая волоокая хлопотунья — метеор! Мать — старушка. Сыновья не из ленивых. Даже меньшенького можно видеть работающим на грядках, помогает старшим.

Из распахнутого настежь гаража слепит глаза новенькая «Волга» цвета сафари. Совсем недавно Рафик хлопотал о ней — продал «Жигуленка», купил «Волгу» двадцатьчетверку. Расторопный был мужик. Жил широко. Без оглядки. И спалил печень.

Волоокая Елена — жена Рафика, теперь уже богатая вдова, заметно растерялась, увидев во дворе Петра и уважаемого в поселке Данилу Никитича Дворового. Не ожидала она их так рано!

— Может, помочь чего? — сказал Данила Никитич, заметив смущение хозяйки.

— Да, да! — И волоокая хозяйка всхлипнула, смахнула якобы набежавшую слезу. — Поможете укладывать Рафика в гроб. Заходите…

Из большой светлой комнаты с двумя окнами на улицу были вынесены все вещи, кроме трельяжа, который по христианскому обычаю завесили черным. Посредине комнаты, изголовьем к простенку между окнами, на устроенном из табуреток месте был приготовлен для усопшего гроб, изготовленный на нижнем складе. Может, даже из той буковой плахи, которую Рафик держал в руках три дня тому назад. Гроб уже украшен черным с красным, застелен внутри; в головах подушечка, набитая стружками. На тумбочке у простенка — увеличенная фотография — портрет. На нем Рафик вполуоборот. Улыбается. В клетчатой рубашке нараспашку. Такой похожий на себя и такой живой, что не верилось, что он умер.