Эрленд Лу - Тихие дни в Перемешках Страница 11

Но я и правда думаю.

Нет, это неправда.

Правда.

Покажи-ка, много ли ты написал!

Что?

Покажи, что ты написал за время отпуска!

Но...

Никаких «но»!

Я написал немного.

Покажи!

Я много думаю. Потом проверяю свои догадки. И одну-другую из них записываю, иногда некую бо­лее общую идею. В театре я работаю с чужими текс­тами, поэтому мне редко удается подумать о своем, но здесь я это делаю. Я думаю о своей пьесе все вре­мя, целые дни. Например, пока мы не начали этот разговор, или, вернее, дискуссию, или фиг его знает что, я думал... вот о чем я, по-твоему, думал?

О своей пьесе?

Ну конечно. Сама видишь.

Покажи, что ты написал!

Что значит «Россия»?

Это записи для памяти.

Вижу. Но Россия при чем?

Что означает эта запись?

Да.

Вряд ли я сумею объяснить.

А ты постарайся.

Она ничего не означает.

Ничего?

Нет.

А зачем ты ее сделал?

Не знаю. Происки внутреннего голоса.

И как ты собираешься ее использовать?

Посмотрим. Возможно, она разбавится еще чем-то и превратится в стоящую идею.

В театр?

Хотелось бы.

А наци-китч?

Нацистский китч. Который здесь кругом. В доме Бадеров, куда ни плюнь, попадешь в него.

То есть ты считаешь Бадеров нацистами?

Нет.

Хотя наци-китчем увлекаются?

Да... хотя нет. Они им обзаводятся.

Но просто как китчем?

Да.

Не зная, что это китч нацистский?

Я думаю, в глубине души они об этом догады­ваются.

Ты написал «РЕМОНТИРОВАТЬ» большими буквами.

Вижу.

А потом подчеркнул и провел стрелку к дру­гому слову. Не могу разобрать, что написано — климат, Китай.

Китай.

Так получается «РЕМОНТИРОВАТЬ КИ­ТАЙ»?

Да.

А это что?

Костюм.

Костюм?

Да.

Я думаю, Россия — это зашифрованная Най­джела.

Чего?

В ней столько же букв, сколько в России.

Нина, поосторожнее, тебя заносит.

Не заговаривай мне зубы. В словах «Россия» и «Найджела» по шесть букв. Как ты можешь это объяснить? Я вся внимание.

В них разное количество букв. В России шесть, а в Найджеле восемь.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Да. Ладно.

Ты думаешь, меня все время тянет писать тай­ком слово «Найджела»?

Думаю, да. Так «Россия» точно не шифр?

Я не пишу шифровок. Ку-ку.

Не говори «ку-ку».

И это все, что ты написал за две недели?

Но это лишь видимая часть айсберга. А под ней многие кубометры мыслей, не видных нево­оруженным взглядом.

Маловато будет, Телеман.

Это театр.

Это ноль с палочкой, Телеман.

Ты говоришь о вещах, о которых не имеешь понятия. Это семя для произрастания пьесы. Суб­станция, из которой растет театр.

Это ничего, Телеман, ни-че-го.

Это — театр.

Нет.

Ты просто не понимаешь, что такое театр. Ни­на, ты не сумела бы узнать в театре театр, даже если б он танцевал перед тобой голяком и орал в рупор, что он театр.

Телеман, у меня на тебя аллергия.

Ты ничего не смыслишь в театре.

У меня аллергия. Вот, смотри — я покрываюсь сыпью, когда ты говоришь.

Ты ничего не смыслишь в театре.

У меня на него аллергия.

Папа?

Да?

Если б мы были слоны, нас было бы пять сло­нов.

Верно.

Прикольно об этом думать, скажи?

Да уж.

Нет, ты представь, представь!

Хорошо, Бертольд. Здорово!

Бадер ест яйца только от тех кур, которые ви­дят снег в горах.

Правда?

Шнеебергские яйца.

Понятно.

Занятно, скажи?

Скажу.

И мило?

Безусловно. И не заняться ли нам сексом?

Не сейчас.

В другой раз?

Да.

Ты пойдешь на Цугшпитце?

Опять?

Хейди немного куксится, что мы сходили без нее, поэтому я хочу прогуляться туда с ними тро­ими. И еще с Бадером.

И Бадер с вами?

Да.

Я, пожалуй, останусь.

Понятно.

Побуду здесь, покурю, подумаю о театре.

Ну-ну.

Едва за Ниной с детьми захлопывается дверь, на­чинается Телеманово время. Он берет красное вино, блокнот и запирается в туалете думать о театре. На заднем плане жужжит Нинина щетка. Это надо за­писать. Ну ни фига себе. Ладно-ладно, Нина, ты еще увидишь, кто тут не умеет делать записи. Как она вообще себе позволяет судить о его записях. Что они значат. Много их или мало. Телемана разбира­ет смех. Тоже мне, наглая наглость. Наглая. Наглость.

Телеман, ты здесь?

Что?

Открой скорее.

Я думал, вы ушли.

Мы ушли, но Бертольду надо в туалет!

Понятно.

Выходишь?

Нет.

Почему нет?

Потому что я сам сижу в туалете.

Ты скоро, да?

Нет.

А что это за звук у тебя?

Никакого звука.

Что ты сказал?

Здесь нет никакого звука!

Есть, я слышу!

Нет!

Это часом не моя зубная щетка?

Нет!

А я думаю, что это моя щетка. Впусти меня!

Нет.

Впусти меня!

Это у тебя в голове жужжит.

Что?

Обострение твоей аллергии на меня. Головожужжение.

Бертольду надо в туалет!

Поищите другой.

Что ты сказал?!

Поищите другой туалет.

Господи Иисусе. Ни малейшего уважения к Телеманову времени. Хоть ты прячься в туалет, хоть нет. Куда катится эта страна, думает Телеман. Ку­да. Катится. Эта. Страна. Он записывает все слова, смотрит на них и видит, что слова хороши. Он на­щупал что-то настоящее, еще немного, и он при­близится к Театру. Да, но что они значат? Говоря «страна», он не имеет в виду Германию. И Норве­гию тоже. Он имеет в виду семью, вернее, ситуа­цию, а точнее, состояние, в котором он лично на­ходится. И в котором находится театр. Включая театр внутри него. Театр в нем? Это уже на что-то похоже. Но куда катится эта страна? Это назва­ние? У нас теперь есть название? Телеман стиски­вает блокнот трясущимися руками. Вот он, театр. Страна, которая не страна, но среднее между чело­веком и состоянием. Это почти наверняка театр.

Чтоб ты знал — Бертольд надул в штаны.

Что?

Я хотела сообщить тебе, что Бертольд описал­ся, не успев добежать до туалета Бадера. Большое спасибо.

Не стоит благодарностей. Хорошей прогулки!

Господи, стоит ли удивляться, что театр мель­чает и вырождается? Больше поражает, что в таких условиях что-то достойное изредка все же проры­вается на сцену. Хотя — ничто не должно даваться легко. Театр призван делать больно. В первую оче­редь — больно. Причем это касается всех: драма­турга, режиссера и зрителя. Если хоть на одном этапе театр становится приятным делом, это уже не театр. А всего лишь постановка для сцены. Вам было больно? Вот ключевой вопрос ко всем, выхо­дящим из зала. Театры должны взять за правило нанимать людей, которые после спектакля стояли бы у дверей и задавали этот вопрос всем подряд зрителям. А потом мутузили их. Так бы отфильт­ровывалась пена, те, кто ходит в театр выпить бе­лого вина и прогулять шубу из чернобурки. Долой таких!

Щетка жужжит. Телеман вдавливает шарик ручки в лист блокнота. Телеман боится, что Нина опять вернется. Он смотрит на щель под дверью, он делает глоток, прислушивается, нет, вроде ни­чего, смотрит в блокнот, он ждет Музу. Идут ли уже импульсы вниз, от нужных центров в мозгу к пальцам руки? Вроде бы начинается, думает Те­леман. Судя по всему, из-под ручки сейчас поле­зут буквы. Но какие и в каком порядке? Любой придурок умеет писать буквы, вопрос: какие и в какой последовательности? Телеман едва не ка­сается щекой бумаги, «на-старт-внимание-марш» говорит что-то внутри него, шарик шариковой ручки вращается, Телеман пишет. Пишет!!! Сцена гола и пуста, пишет он. Освещенная только сви­сающей с потолка лампочкой. Правильно! Но сце­на не совершенно пуста. На ней стоит кухонный гарнитур, пишет Телеман. Сцена практически пу­ста, если не считать кухонного гарнитура, вернее говоря, кухонного островка. И свисающей с по­толка лампочки. Это все. На сцену выходит женщи­на. Она блондинка? Брюнетка? Черноволосая жен­щина, пишет Телеман. Крупного сложения. Она в одежде? Телеман задумывается. В одежде? Без одежды? Что больше, так сказать, имманентно сущности театра, его истинному «я»? Ответ посы­лается Телеману в виде озарения, в виде мига вы­веренного безупречного баланса, мига, в котором Телеман и театр суть не две субстанции, а одно целое: НА ЖЕНЩИНЕ НЕТ ОДЕЖДЫ. Иначе не может быть. Телеман чувствует, что нащупы­вает что-то подлинное. Возможно, в первый раз за все годы в театре. Женщина нага, она отку­поривает бутылку вина и наливает себе бокал. Делает глоток. И принимается шарить на полках. Она гремит посудой, что-то ищет, встает на чет­вереньки, стараясь заглянуть вглубь шкафа, ку­да запропастился чертов противень? КУДА? Она тянется, напрягает спину, извивается, тянется, тя­нется, наконец достает, вытаскивает, ставит на сто­лешницу, пусть противень стоит далеко, на другом конце столешницы, женщина почти распластыва­ется на столе, привстает на цыпочки, еще чуть-чуть, ну вот, теперь хорошо, здесь противень отлич­но встанет, пишет Телеман. А женщина слезает со стола, ей нужна миска, зеленая пластмассовая ми­ска, она должна там стоять вместе с зеленым же половником, теперь она наклоняется, чтобы выта­щить с нижней полки холодильника шоколадную массу, она уже остыла, но не застыла и все еще податлива, лепится, но не течет, а лишь медлен­но и степенно ползет вниз, как ледник, хотя все же чуть быстрее, пишет Телеман, она снова тянет­ся, ой, как же глубоко в холодильник засунули шоколадную массу, она почти дотянулась до нее, подцепила, вооот так, вынула, поставила на стол. Теперь ей нужно что-то другое, она ищет на пол­ках и в ящиках, наклоняется, тянется, вертится, все без толку. Что же она потеряла? Она в расте­рянности. Она делает глоток вина. На лице напи­сано недоумение, пишет Телеман. Стоп — это уже не театр. Она просто стоит. Так дело не пойдет. Что-то должно случиться. Кто-то должен выйти на сцену. Выходит мужчина!!! На сцену выходит мужчина. Кто он такой? Он кого-то напоминает. Ой, он похож на Телемана. Он очень на него по­хож. Просто одно лицо. Он одет или раздет? Те­леман смущен. Мужчина одет, пишет Телеман. На нем трусы. Дорогое стильное белье. А больше ни­чего на нем нет.