Георг Мордель - Красный флаг над тюрьмой Страница 11

Миша не мог забыть, как его дочь после урока русского языка в пятом классе спросила:

"Папа, Пушкина уничтожили фашисты?"

Оставалась эстрада, но и любимый Райкин больше не облегчал душу. Смех его отдавал плачем. Театр миниатюр годами клеймил одно и то же: хапуг и бюрократов, головотяпов и вралей, рангом не выше управдома. Великая партия, организатор всех побед советского народа, по логике вещей, как правящая партия, повинная во всех неудачах, также была вне критики. Да и как могла быть подлежащей критике партия, чьи вожди сами себя назвали Умом, Честью и Совестью эпохи?

Достаточно и этого, но вспоминая Райкина, Миша не мог не вспомнить ходивший по всей стране рассказ о том, что в Киеве, во время концерта артисту по сценарию полагалось спрашивать у зала: "Вот, скажите, скажите, кто я?" А из зала ответили:

— Жид ты пархатый, вот кто!

А через неделю поползло: "А Райкин-то! В больнице лежит! Оказывается, умерла его мать, так он ее в гроб и велел отправить хоронить в Израиль. А ОБХСС давай проверять, и что же? Все зубы у покойницы — золотые, в животе защиты бриллианты! Тут Райкина и тяпнул инфаркт!"

(Знакомая дама, бывшая жена еврея, с 1963 года в разводе, клялась, что ей про Райкина под секретом поведали офицеры МВД)

Миша долго сидел перед киоском театральной кассы, так и не решаясь купить билет (можно было пойти в Большой, где шла "Жизель", но и она была виденна-перевидена), когда услышал знакомый голос:

— Милый, это ты ли?

11

Перед Мишей стоял Алик Беляутдинов в серой милицейской форме с погонами подполковника. Они обнялись и расцеловались.

— Ты почему в Москве?

— Приехал к старикам.

Слава те господи, а я уж думал поселился. Что-то не помню стариков.

— Ты их не знаешь. Отца моего родичи.

— Строгие? На ночь смыться можешь? Или с супругой здесь?

— Один. Это у меня отпуск учительский — 48 дней и выходные.

— Телефон у стариков есть? Ладно, от меня позвонишь. Я тебя арестую до утра. Шагом марш! Считай, так бог велел; я ж завтра улетаю.

Они встали на эскалатор, поехали вниз, сели в голубой вагон и сошли на Университетской.

— Зайдем в "Гастроном", — сказал Алик. — Горючего захватим.

— Стоп! — заявил Миша. — Плачу я. С меня причитается, погоны твои обмывать.

— А! Так это давно. Третий год с двумя большими.

— Но я-то тебя видел капитаном!

— Время! — вздохнул Алик. — Время старит вино и любовь, удлиняя мечты и разлуки. Бери коньяк, если хочешь. А я тем часом встану за колбасой.

Алик ушел занимать очередь в колбасном отделе, Миша встал в винном, спросил у дяденьки впереди себя:

— Какой коньяк самый приличный?

— Да никакого у них нет! Сербский виньяк туда-сюда, другое все паленая солома.

— А что, армянского нет?

— Те! Где ты сейчас найдешь армянский?

— В ресторане! — сказал продавец.

— С наценкой 50%? — язвительно спросил мужчина, стоявший за Мишей.

— Для советского человека и рабочего коньячку хватит. 90 копеек — три четверти литра, — вставил мужичок в кепчонке с пуговкой, по виду не то слесарь, не то работяга с трамвайных путей.

— Сделали цены! — сказал мужчина сзади. — 12 рублей за бутылку коньяка! Не захочешь, пойдешь рабочий коньяк пить. От него только что не слепнут, а так — денатурат чистой воды.

— А хоть бы и 12! — рассердился дядька впереди Миши. — Так ведь и того нет!

— Побаловались! — рассудительно сказал кто-то невидимый за спинами. — Нельзя больше торговать в убыток. В Европе цены на питье высокие.

— Вранье! Я был. В Вене бутылка водки на наши деньги 2 рубля, а наш коньяк — самый лучший — 6 рублей.

— Господи, и когда это проклятое зелье запретят?! — запричитала старушка в черном плюшевом жакете. Она стояла уже почти у прилавка, передвигала по полу большую сумку с пустыми бутылками.

— Все пишут, пишут про вред алкоголю, а в она какую очередищу стоять! Жены, небось, дома разрываются меж детками и кухней… а мужики все здесь.

Продавец с интересом свесился через прилавок, оглядел старуху:

— А твой-то где, бабка?

— Да помер мой-то, печенью помер. Опился.

— Теперь сама туда же? Мужиков ругаешь, а вон какую сумочку принесла бутылок! Да тут рублей на десять тары!

Бабка чмокнула и развела руками:

— Свадьба! Сына меньшого выдала. Студентку взял. А сам шофер.

— Ну? — спросил продавец. — И пьет, заливает? Тебе бы надо безалкогольную, комсомольскую, в клубе.

— И-и! — сказала бабка. — Думаешь, не пьють? Сама уборщицей в Доме Культуры при Заборной. Как после свадьбы — полон тувалет осколков. Столько добра бьють, ящиков пять бутылок!

— А ты, значит, решила на дому, чтоб тару не терять?! — под общий хохот спросил продавец.

12

Миша думал, что Алик приведет его в гостиницу, а оказалось — в дом, такой же безликий, как все дома на той улице, застроенной по типовому проекту. И квартира была типовая, стандартная: прихожая, туалет, ванная, кухня и две комнаты с общей дверью. И мебель была без лица: вездесущий темного дерева с полировкой "Юбилейный" набор, в витрине тоже обязательный хрусталь — вазочка, графинчик. И телевизор "Электрон" на ножках.

Сколько видел Миша двухкомнатных квартир в новых домах, столько же видел "Юбилейную" мебель и "Электроны", и вазы "челноком". Только по книгам и можно было отличить хозяев, да по запаху.

В этом доме на полке стояли хилые тома, потертые от чтения: Лев Толстой (18 книг за 3 рубля), Некрасов в мягком переплете, но больше всего было переводных: Хэмингуей, Фейхтвангер, Фолкнер.

— Толика книги, — сказал Алик. — Сестры моей, Нельки, муж. Уехал отдыхать в Болгарию, по путевке.

— Да? И Нелля с ним?

— Как же! Пускают у нас с женами! Работает Нелька. Вторую смену. Ты о себе давай, все в школе?

— В школе.

— Дойч? Имеешь полкласса и никаких тетрадей. А Нелька тащит, что день — портфель, мужику не поднять, а в каждом классе сорок гавриков. Может учитель за один вечер вникнуть в сочинения? Да у нее времени нет, чтобы грамматику исправить. А у нас все пишут: пора учителю изучать жизнь, передовой опыт, пора учителю иметь творческую жизнь. "Учительская газета", "Литературная газета", кто не писал? А я смотрю, несчастная моя сестра, все ее на бумаге жалеют, все требуют для нее уважения и времени, а она в это время стоит в магазине или в дикой очереди за своим бельем, так что мудрых статей о себе не читает. Какая творческая жизнь?! Какие личности в учительской с окладом 96 рублей? А что мы делаем с детьми? Ты мне скажи, сколько часов положено работать по закону?

— Восемь.

— Ты работаешь восемь?

— Иногда.

— Я за тебя посчитаю. Шесть часов ты в школе, потом бежишь на дом к какому-нибудь идиоту, который не явился на уроки, потому что закон обязывает тебя нести ответственность за посещаемость, но ты же и обязан штудировать литературу, устраивать диспуты, проводить вечера, собирать макулатуру, а где еще педсоветы, профсоюзные собрания? Где дорога в школу и обратно?

— Я смотрю, ты разбираешься.

— Так я — отец. Верке моей 15 лет, а я себя спрашиваю, доживет ли ребенок до моих 50? Она уходит в школу в семь, сидит там в классе до 14, потом, придя домой, четыре часа — минимум — делает уроки. А ведь она способная, схватывает. А как быть тому, кто от природы неспособный? Тут либо сиди до горячки; и сидят, и болеют, ты погляди, какие у нас дети бледные, вверх только тянутся, как кукуруза в плохой год, а шири нет! Либо совсем перестают учиться, ходят, лишь бы от них отцепились; и вам же, учителям, потом с ними беда. А как иначе? Посуди: в 8 классе 13 предметов! И все надо выучить, по труду и то задают на дом выкройки. А где классные часы, комсомольские зачеты? Всякие шефства над пионерами и стенгазетами? А-а, не хочу, не буду, голова разрывается! Ты извини, сколько давал себе слов не муторить, не бередить душу, не могу — зацепишься и понеслось. Страшная у нас страна: за что ни возьмись, всюду концы не сходятся с концами и некому их свести. У тебя дети есть?

— Дочка.

— Не сердись, я знал, да забыл. В памяти места нет, столько туда занесено всякого и разного. В этом году собственный день рождения забыл. Ко мне с цветами, а я спрашиваю: почему?

— Служишь все там же? — спросил Миша.

— Вроде. Если ты про Ташкент. Раньше я в Павлодаре служил.

— Я знаю. Я ведь приезжал к тебе туда. А что, Ташкент красивый город?

— Красивый. Не было счастья, несчастье помогло. После землетрясения на три четверти новый построили.

— Хорошая квартира?

— Да. Три комнаты. Соседи все узбеки.

— ?

— Я изменился, Миша. Сильно изменился.

Беляутдинов встал с дивана, позвал:

— Пошли на кухню. Кушать хочется.

Он повязался фартуком, ловко разбил о сковородку четыре яйца накрошил зеленого лука.

— Ловко ты!