Автор Неизвестен - Ayens 23 Страница 11

— Что в городе?

— Малышев думает, что тебя убрали твои. Твои думают, что ты слишком много знал и тебя убрал Малышев.

— Они… ТАМ?

— Приехали проверить выполнение долговых обязательств, собрание акционеров, к тому же. И первым делом хотели найти тебя. Арсен уверен, что ты с отчетом в столице, сомневается, а на одну ли вы контору работаете, она усмехнулась.

— Работали… Скандала не ожидается?

— Не знаю. Не думаю, что за тебя они кого-то уберут, слишком тяжело им досталось нынешнее положение дел. Малышев нервничает.

— Ладно, спасибо.

— Ты позвонишь еще?

— Нет, то есть да, то есть…

Все, отбой. Чужие судьбы во мне — и я в чужих судьбах: в странной, по-своему милой в своей правоте маме, в Лене, которая вообще непонятно чего хочет. Да нет, впрочем, сомневаюсь, чтоб ей хотелось чего-то очень уж эдакого, всем требуется в итоге одно и то же, только выражают некоторые это ой как витиевато. Я устал от намеков. Но почему-то, и кто знает, почему, ни разу не сказал «Пошли со мной» девочке на углу, которая точно бы пошла и, может быть, осталась, если б я захотел. Те, которые остаются с нами, увы, чаще всего мы не понимаем их не потому, что они заоблачно умны, а наоборот. Я привык полагаться на себя, мне не нужно спутников. Не то, чтоб привык — просто нет другого выхода. Не люблю уступать и не хочу мучить себя нелепой несовместимостью. Согласие — это так просто и так недосягаемо. Как знать, может, я уже встретил Тебя, ее, ту, которой предназначено было остаться со мною? Лена, которая читала у меня по глазам и тайком, верю, молилась о моих невзгодах, Лерка — ее голос я лишь пару раз слыхал, но если б таким голосом меня приветствовали после работы, я б, наверно, умер когда-то от счастья, маленькие наивные девочки повсюду: на перекрестках, в школе, в универе, в департаменте информации в особенности… Я вне их всех — зачем?

Сопротивляться какому-то негласному, но ой, какому весомому закону?

Утвердиться в единственно достойном — себе? Одному так приятно ночью ехать куда-то, чтоб луна, и ветер, и пустошь кругом, — почему даже эту простоту никто ни разу не угадал во мне? То, что когда-то не угадали, вряд ли теперь я расскажу сам. Ах, как жаль…

Столицей я был опечален. Все кругом блистало, как вымышленное, несуществующее в реалиях, наброски для очередной нелепой ленты про место, где людям опасно и тоскливо друг с другом, а связь осуществляется через совершенный коннектор: вставил разъем, подкрепился информацией и спеши дальше по своим виртуальным делам. Люди ой как неохотно делятся чем-то, не известным разве что мне и паре приезжих в вагоне метро, а они никак не могли привыкнуть к столичным обновам, заражались здоровым столичным понтом, любопытствовали.

Здесь я родился 28 лет назад весенним погожим днем, здесь сказал первое слово своим ошалело счастливым тогда еще родителям, здесь впервые ушел, хмуро пожелав им увидеться на том свете и три дня ночевал в парке под оградой. Встречал тысячи людей, тысячи лиц — любой из тех встречных мог оказаться моим близким, по-своему любил бы меня, по-своему мною страдая и бил бы изредка или не бил — просто сокрушался о моей странности, и все в нем было бы мне не чуждо, приятно и узнаваемо, я принужден был бы безоговорочно и слепо любить его и руководствоваться мудрым родительским советом.

Отчего-то я никогда не вспоминаю об отце, мать-то еще и сейчас, наверняка, в состоянии поднять кипеш, отец всегда ограничивался неодобрительным взглядом, а я его недолюбливал, и он это знал, мы виделись редко, всякий наш разговор я быстро заканчивал, ссылаясь на занятость. Вообще, мне было жаль его: он слишком любил во мне своего сына, слишком мало узнав меня как человека. Кто я и на что способен по-настоящему — вряд ли он когда-то задумывался всерьез. Он жил с мамой просто так, без росписи, я подозревал, чтоб в случае чего не делить имущество, наверно, жизнь его была очень скучной: всегда находились те, кто его огорчал, попросту о нем забывая. Мама дала мне свою амбициозную фамилию. Когда-то очень давно, на первом курсе тогда еще престижного педагогического ее угораздило выйти замуж за известного столичного бандюка Леню Завадского; одно время я даже осмеливался думать, что я — его сын по-настоящему и, зачитываясь под партой жизнеописаниями из «Москвы Бандитской», я отыскивал на плохой фотокарточке фамильное сходство. Но нет, отец мой был Темин Валентин Александрыч, простой упрямый предприниматель, в свое время работавший на ту же контору, которую я теперь так нежданно оставил. Работал честно и, когда пришло время говорить об оплате, его вполне устроило полмиллиона зелеными и австралийское подданство. Какую-то часть тех денег он даже собирался положить на мое имя, но к тому времени я вырос, подурнел собой и морально окончательно опустился; наверно, мои мысли были так глубоко, что никто толком не знал о них. Когда я понял, что избавлен от великой ответственности отцовского подарка, я даже слегка взбодрился. Неудобно было обрекать отца на деловые отношения с неблагодарным и безнадежно разболтанным мною; уверен, господин Темин нашел тем деньгам лучшее применение, сохранив их и приумножив. Ради блистательной Европы он покинул нас, когда я еще, предположительно, пребывал in my native teens, должен был тяжело пережить разлуку, обидеться и сблизиться с матерью. Честно говоря, особого интереса к взаимоотношениям родителей я не испытывал никогда и мог лишь порадоваться за отца: хватило у человека сил освободиться — и слава богу, скоро и моя пора придет… Но тогда мне было еще не скоро, еще предстояло поиздеваться над здоровьем в институте, подрабатывать на бедную девушку Милу… Отдельная история: бедную девушку Милу я знал с детства, помню, еще не научившись как следует говорить, я немилосердно таскал ее за косу, не помню, правда, что за этим стояло. Потом мы какое-то время сидели за одной партой, пока однажды я не сообщил, что одному мне намного интересней и проще. Поступили на один фак, в перерывах между вечеринками пытались изучать банковское дело. Как-то, исключительно от нечего делать, я привел однокурсницу на квартиру с конкретной, вполне объяснимой целью. Посмотреть видик. Родители работали допоздна, мы увлеклись, и дверь открылась внезапно. Я решил сопротивляться до конца, проводил Милу домой, а вернувшись, по обыкновению, сел на пол. Родители за стеной возмущались вполголоса.

— Нет, ты пойми, Валентин, ему еще нет 19, он привел эту девку, они неизвестно чем занимаются…

Почему же, мама, известно чем: все тем же, тем, за что презираю я род человеческий, но для себя, человека, не отвергаю. Странные вокруг люди, черт возьми, как долго и как бесстрашно верили они в мое примитивное детство!

Ему на смену давно пришла примитивная едкая взрослость, а они все уточняли по сотику, где и что именно я кушал. Я тогда смолчал, но дверью хлопнул многозначительно и дерзко. Мама кричала, что я над ней издеваюсь.

— И так на душе хреново, — я ушел ночевать к другу. Друг был не один, тоже пригласил сокурсницу, но им повезло больше, родители сподобились на отдельную квартиру сыночку, пришлось подремать в подъезде, при каждом шорохе хватаясь за нож. Было и не грустно, а так: сердцу стало тесно и холодно от еще одного непонимания, это непонимание в который раз перечеркивало меня как человека, и я сам отказывался уже верить, что имел право быть. С рассветом очнулся, слушал, как неторопливо и мирно матерится за работой дряхлый дворник у подъезда. Взялся помогать ему, отчаянно и терпеливо, только разрубил руку тесаком. Горячо и отважно думал, слизывая кровь — «пусть ужаснутся, задумаются о сыне». Когда я вернулся, в доме было пусто. Уехали на похороны маминого брата. Я позавтракал холодным, надел потертые джинсы и пошел за ними. Вокруг древнего места шумела, искала выхода, тревожила жизнь: вырос поселок, бродили в поисках еды и приключений серо одетые, mousy люди, продавали сорванные с могил незабудки, заедали случайный смех поминальными ватрушками. Здесь все звучало резче; в детстве казалось непостижимым и страшным: как это, человек переходит в мир неживого, человека нет больше — и роковая догадка: «и что, и меня так не станет?» — в детстве. Как-то скоро сумел я себя успокоить, — а что терять здесь, да и кто потеряет меня здесь, о ком мне плакать? Бедная девушка Мила, которая пришлась мне по душе, угодила, но не более?

Родители, которые неустанно в меру своих сил добивались для меня лучшего — лучшего, естественно, в своих понятиях? Просто люди, которых каждый день вижу я в подъезде? Немного же мы все теряем когда однажды перестаем есть, пить, тратить бабки и гадить друг другу в душу.

Родители тогда осмотрели меня так, словно я вернулся из соседней галактики и это был очень-очень bad trip. Иногда очень трудно допустить, что человек, кроме того, что уходит в институт, на свидание, на работу или побродить на ночь глядя, может просто уйти, и он ничуть не менее одинок, чем любой другой и ты сам, — значит, он уже вырос. Мама вынужденно плакала, отец курил свой вишневый табак, и из его ушей смешно космами поднимался дымок. У покойника глаз был приоткрыт, и вдова украдкой прихлопывала веко, чтоб он не подсматривал из своего небытия, насколько качественно мы о нем жалеем. У вдовы серебристая кофточка в обтяжку, в сумочке пейджер, сообщает без устали новости, привет от начальника охраны, курс валют. Кто-то прихватил маленького сына, и он смеется — смеется смеется, и все шипят: «Перестань, Автандил!». Такое трудное имя. На обеде в темной, безнадежно испорченной капустным духом столовой, я думал о своем. Деньги нужны были. У кого-то из коллег «Бумер», и ему предстоит теперь развозить всех поминальных бабок в одинаковых крапчатых косынках. И все едят. Я решил напиться, но потом подумал, что хватит, пожалуй, с моих стариков. Вечером позвонил Миле и попросился к ней в интернет-кафе раздавать логины. Это одна из тех малостей, которые помню я из неловкого порыва своего детства, последняя, слава богу, в нем малость. Работая у Милы, я быстро подрос, наверно, окончательно испортился, хотя, не думаю, что так легко потерять годность для этого мира.