Милан Фюшт - История моей жены Страница 12

— Вы действительно ляжете сейчас? — заботливейшим тоном допытывался он у моей супруги. — Обещайте, что немедленно отправитесь в постель… — и все в таком духе. Столько забот-хлопот, когда я нахожусь здесь же рядом. Ну, думаю, надобно малость припугнуть юношу нежного.

— Зашли бы и вы к нам, месье, хоть ненадолго, — говорю я ему. — Может, разопьем по рюмочке? — А у самого даже такая шальная мысль мелькнула: как поднимемся наверх, выбросить его оттуда. Квартира-то наша на шестом этаже, с красивым видом на площадь, огромная, просторная и в ту пору совершенно пустая.

С чего бы это они оба ходят как опоенные — после того, как всего добились, все сделали в этой большущей квартире, чего им хотелось? — задавался я вопросом. Ведь между ними не какой-то там легкий флирт — в этом я убежден был окончательно. Именно после сцены в кафе, но были и другие несомненные признаки. Вот, например, супруга моя сказала ему: — «Дай сюда спички». Я сам, собственными ушами слышал, как она говорит ему «ты». Только ведь как удержать подобные свидетельства навеки? Как впоследствии доказать себе самому, что все было именно так, никакой ошибки? Ведь не верится, потому как верить не хочешь, но слово — что воробей, выпорхнуло, улетело.

Дома я уложил женушку в постель. Ее била дрожь, зуб на зуб не попадал, и я догадывался, в чем дело, какая кручина ее гнетет: я, видите ли, дома подзадержался, в этой квартире, а за порог — ни ногой… Не беда, думаю, придется потерпеть, побуду здесь, сколько надобно. Скажу вам более того: одолело меня вдруг желание приласкать да обнять свою женушку — слаб человек.

А она вдобавок ко всему возьми да расплачься. Мне же стоит только женские слезы увидеть, и я собой не владею, до такой степени на меня это действует.

— В чем дело, голубка моя? — спрашиваю. А она знай плачет, заливается, да горько, отчаянно так, будто дите малое. Я в этот момент аккурат ей чулки с ног стягивал.

— Не плачьте, пташка моя нежная, — говорю я ей, а у самого аж голос охрип и срывается.

Воистину странное существо человек. Дай, думаю, урву себе хоть миг утехи, пока барич этот по соседству дожидается. И голова у меня кругом шла, сам не свой был.

Жена, понятное дело, противится, красная вся, как кумач сделалась. «Оставьте меня!» — шипит, ненавистью распаленная. Я еще того пуще раззадорился. Чем больше она от меня отбивается, тем сильнее я в раж вхожу. Каждое ее прикосновение словно огнем обжигает, а лицо мое все слезами ее залито.

Тщится оттолкнуть меня со всех сил, но где ей со мной справиться.

— Полно вам, — говорю, — все равно ведь от меня не вырваться, коли сам не отпущу. — И поднял ее на руки как есть, прямо с одеялом вместе, из постели. А она по лицу меня ударила. Умолкнул я.

Теперь и мне впору бы ее отметелить. Сперва ее, затем схватить первое попавшееся под руку — обувную колодку или вешалку платяную — и дубасить по башке ухажера любезного, покуда мозги напрочь не вышибешь. Только ведь на меня подобные грубости совершенно противоположное действие оказывают. Если женщина поступает таким образом, ну и пусть ее на все четыре стороны катится, для меня она больше никакого интереса не представляет. Опустил я жену на пол и к дверям двинулся.

Но тут она расплакалась еще отчаянней да громче, теперь и за дверь не вышмыгнешь, наружу ее плач донесется. Расхаживаю я взад-вперед по комнате и диву даюсь, с чего бы это она в три ручья заливается. Ах, вон в чем дело! Глянул я на себя ненароком в зеркало и вижу: один глаз у меня весь кровью заплыл. Поцарапала, видать, негодяйка!

Но тут же валялась и сорочка ее — китайская, шелковая, дивной красоты, я как-то привез ей из плавания — вся в клочки порванная, пока мы силой мерялись.

«Вот, значит, по какой причине она убивается, — подумал я и улыбнулся. — Или же из-за гостиницы. Боится, что тогда я застряну здесь, и их уединению придет конец».

— Грубый, противный какой! — плачет она от злости. — Усадил среди мужичья полупьяного и сам же еще надо мной издевается. Чтобы я еще и трактирщицей стала! — вдруг воскликнула она.

Тут уж я рассмеялся в открытую.

— В этом вся беда?

— Нет, не в этом…

— Так в чем же?

Молчит.

Оно и к лучшему, что помалкивает. Знаю я, что ее гложет: со мной вместе ей жить приходится, — так хорошо знаю, что и вовсе нет нужды вслух эти слова произносить.

Вот и продолжил я свои расхаживания по комнате, мокрый платок к глазу приложив и обдумывая планы один другого коварнее и круче.

— Скажите Дэдену, что мне полегче, и отошлите его домой, — послышалось через какое-то время.

— Слушаюсь, — отозвался я и даже отвесил легкий поклон. Затем вышел из комнаты.

«Нет, так дело не пойдет, — думал я про себя. — Сколько можно злоупотреблять человеческим терпением. Я, конечно, сам виноват, распустил их. Давно надо было гнать взашей этого проходимца». — И вышел к нему, не отнимая платка от глаза. Но он, погруженный в чтение, вроде бы даже не заметил моего появления.

— Однако начитанный вы человек, — заговорил я. — Кстати, сколько вам лет?

— Тридцать.

— А мне сорок два, — говорю я ему. — Но готов держать пари, что я и сейчас мог бы уложить вас на обе лопатки одной левой. Как вы считаете?

Он рассмеялся, и правильно сделал. Что это за разговор? Будто школяры в пансионе.

— Вполне возможно, — отвечает он, широко улыбаясь.

— Притисну так, что больше не подниметесь, — твержу я свое. — А каков ваш род занятий?

— Аптекарь… раньше служил младшим лейтенантом, — отвечает он, однако же слегка выпрямившись.

— Меня не интересует, кем вы служили прежде. Я желаю знать, кто вы теперь и на что живете. Я ведь тоже могу назвать себя скрипачом, поскольку однажды держал в руках скрипку. Вас спрашивают, кто вы теперь?

Месье Дэден обвел комнату странным взглядом.

— Да никто, — ответил он наконец с какой-то чудной улыбкой.

— Это, я понимаю, серьезный разговор. Значит, вы — никто. Понятно… И на какие средства живете?

— А это уж и вовсе загадка, — говорит он, отправляя в рот кусочек сахара. Такого субчика голыми руками не возьмешь, можно бы и сразу догадаться. От чаепития на столе остались кусочки сахара, вот он их и обсасывал, с величайшим спокойствием. Беседа со мной вовсе не входила в его планы, ему бы повернуться и уйти, оставив меня с носом, но было неудобно.

— Загадка, говорите? А может, какой-нибудь богатый дядюшка обеспечивает ваше содержание?

— Дядюшка? — переспрашивает он. — Какой еще дядюшка?

— Богатый. И склонный поддержать родственника. Да не тушуйтесь вы, молодой человек, в этом нет ничего зазорного.

Юнец залился краской, и я уж подумал было, что кое-какие загадочные дела сейчас разъяснятся. Во всяком случае, я желал этого всей душой. Но нет. Молодой человек продолжал улыбаться.

— Не пойму, о чем вы толкуете! — смотрит он на меня открытым, ясным взглядом. — Нет у меня никакого дядюшки!

Я едва на ногах удержался. Подумать только, раз в кои-то веки я поверил жене! Сроду ни единому слову не верил, а тут нате вам! Уж очень совпадала эта версия с моим предположением, что малый-то по натуре паразит.

И это был не единственный сюрприз. Последовала и вторая неожиданность. Юнец встал с места и обратился ко мне с увещевательной речью. Он-де убедительно просит меня не решать свои дела с кондачка. Мое душевное состояние, мол, сейчас оставляет желать лучшего, а посему я не должен принимать никаких поспешных решений.

Чудеса да и только! Причем здесь мое душевное состояние?

— Не стоит сейчас вступать ни в какие сделки, особенно если трудно вникнуть в их смысл. И уж тем более не стоит связываться с этим нормандцем.

«Ага, — подумал я, — значит, все-таки гостиница»…

— И почему же мне с ним не связываться?

— Да потому что он плут. Да-да, первостатейный жулик, спит и видит вас надуть. Обдерет как липку, при вашей-то доверчивости…

При моей доверчивости, значит. И опять напирает на мое душевное состояние: и настроение-то у меня препаршивое, и возбужден я сверх меры…

— С чего вы взяли, будто я возбужден?

— Но это же вполне понятно, — отвечает он с улыбкой во весь рот. — Столько выстрадать, столько пережить всего, что выпало на вашу долю…

— Что такого выпало на мою долю? — допытываюсь я. — Что вам известно на этот счет, а главное, какое вам-то дело?

Молодой человек засмеялся. (Говорю вам, он был непробиваем, неуязвим, в этом и заключалась его натура.)

— Оставим шутки, капитан! — отвечает он, вновь слегка покраснев. — Шутки в сторону! — повторяет он с чувством благородного возмущения и плетет свои словеса дальше. Ему, видите ли, прекрасно известно, сколько я намучился с этим пароходом, какой неслыханный героизм проявил — о, уж он-то отлично проинформирован! — ведь нам даже не пришлось выплачивать страховку спасательному обществу.