Гилад Ацмон - Единственная и неповторимая Страница 12

Так мы отошли подальше и он говорит: «Мы уже несколько лет работаем вместе. У нас были взлеты и падения. У нас были отличные времена и легкие разногласия. Я знаю, как много ты сделал, чтобы помочь мне достичь успеха, и я на самом деле очень тебе благодарен...

Поверь мне, я знаю всю эту актерскую дребедень вдоль и поперек: они лижут тебе жопу самыми ласковыми словами, а как только ты расслабишься, закроешь глаза и дашь их языку волю, тут они тебе засадят дрын и потребуют денег. Все, что они хотят, — это деньги, деньги и деньги. Плевать они хотели на чистое искусство и неподдельную красоту.»

Я его сразу прервал: «Тахкемончик, прекрати нести чушь и приступай к делу, пожалуйста, расскажи, что тебя тревожит». Он опять завелся с комплиментами и жополизством. Я заорал: «ТАХ-КЕ-МО-НИ!!!» Я начал тихо и постепенно набирал обороты, как реактивный самолет на взлете. Только после этого он испугался и зачастил как из пулемета:

«Я хочу денег, ты знаешь, я сын кибуцников, у меня нет ничего, я совершенно одинок в этом мире, я хочу осесть, остепениться, я знаю, что в этом проекте есть деньги, и немалые...

Как будто я не понимал, к чему он клонит. Я перебил его: «Почему ты столько времени молчал? Человек должен говорить, Тахкемончик. Тебе сегодня повезло». Я согласился с тем, что он должен получать больше денег. Я сказал, что уже целый месяц думаю о том, как бы вручить ему кругленькую сумму на обзаведение. Можешь считать, что мы обо всем договорились. Обнял его и сказал, что все будет хоккей. Хотя я прекрасно знал, что всего лишь через двадцать четыре часа его посадят на всю оставшуюся жизнь, вот тебе и обзаведение. Секи, в этом весь Аврум, я преисполнен сострадания к ближним, поэтому и дал ему последнюю ночь надежды.

На следующий день, после обеда, мы как раз закончили возиться с детишками и персоналом и подошли к автобусу, на котором должны были вернуться в Тель-Авив, как возле нас остановилась полицейская машина. Три полицейских вышли из авто и подошли к Тахкемони. Очень вежливо попросили его проследовать за ними в участок.

Он начал немедленно визжать как вонючий обиженный попугай: «В чем дело? Это провокация! Я ни в чем не виновен!»

Тогда полицейские сказали ему, что поступило несколько жалоб на его неадекватное поведение в отношении детей, включая сексуальную эксплуатацию и принуждение к занятию содомией. Один полицейский сказал, что он имеет право хранить молчание, но вместо этого Тахкемони заорал как девчонка: «Аврум, спаси меня, это ошибка, заговор! Это все сплошная ложь!»

Я хохотал в душе. Хохотал? Да я просто рыдал от смеха. Он мне будет говорить, что все это сплошное вранье? Конечно вранье, я сам его придумал. Но я не подал виду. Я притворился, что всецело на его стороне, сцепился с полицейскими, толкал их, пытаясь вмешаться, я клялся и божился, в общем, мешал им честно выполнять свою работу. И все выглядело так, будто я полностью на стороне бедного Тахкемони. А он рыдал как баба, может, уже понимал, что ему каюк.

С утра я первым делом пошел в участок, чтобы ободрить бедного Тахкемони. Он был раздавлен. Я обнял его и пообещал, что максимум через неделю он выйдет отсюда, я все устрою. Я сказал, что поговорю с судьей, заплачу родителям и, если надо, растворю мерзких детишек в чане с кислотой. Хлопнул его по плечу и сказал, что вскоре все будет опять хоккей.

15

Дани

В двадцать минут десятого коридорный постучался в дверь и разбудил меня. Тем утром я чувствовал себя особенно паршиво, больше всего мне хотелось умереть. Тело было как один сплошной синяк. Когда я раздевался прошлой ночью, обнаружил еще множество кровоподтеков на самых нежных частях тела. Даже яйца были лиловые, представляете? Эти чокнутые дуры специально постарались. Думаю, что все это произошло после того, как я потерял сознание, не могу припомнить, чтобы меня там щипали.

Я крикнул коридорному: «Проваливай!» но он упорствовал: «Простите за беспокойство, г-н Зильбер, но я принес вам очень важное личное письмо».

Я сразу понял, что письмо имеет отношение к ней. Я вскочил с кровати и поспешил к двери. За дверью стоял прыщавый английский парнишка в дурацкой викторианской форме. Он держал поднос с полным английским завтраком. Поблагодарив его, я добавил, что чашки кофе было бы более чем достаточно. Взял три утренние газеты и запечатанный конверт на мое имя. По дороге обратно в постель я успел отметить, что все три газеты отдали первые полосы моему вчерашнему хождению по головам. Я скользнул в постель, отгородился толстым одеялом от всего мира и вскрыл конверт. Внутри было коротенькое письмо, написанное на стандартной гостиничной бумаге. Должно быть, его написали ранним утром в холле отеля. Вот оно; с тех самых пор я вожу его с собой. Вот здесь, в футляре от трубы:

Дорогой мой Дани,

мне очень стыдно за вчерашние события. Я знаю, что с нашей встречи во Франкфурте, 18 месяцев назад, ты беспомощно ищешь глазами в толпе. Только вчера я поняла, что ты ищешь меня. Я должна признаться, что часто посещаю твои концерты, но, даже когда меня там нет, — пожалуйста, поверь мне, — мысленно я нахожусь с тобой. Я хочу, чтобы ты знал: я боготворю тебя и преклоняюсь перед твоей музыкой. Твоя музыка позволяет поверить, что в этом мире еще остались добро и сострадание. Позволь признаться. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Я хочу быть твоей женщиной, но, к несчастью, сейчас это невозможно. Я занимаюсь любовью с твоей трубой, снова и снова проигрывая твой последний альбом.

Когда я слушаю «Тягу тоски» я приближаюсь к пониманию сути вещей. Я плачу часы напролет. Ты мне нужен. Каждую ночь я молю Бога о том, чтобы ты был готов, когда придет время.

Любящая тебя Эльза

Я не мог понять смысл письма, поскольку, как я уже говорил, мой английский в те времена оставлял желать лучшего. Я уловил только, что ей понравилась «Тяга тоски», на сочинение которой меня вдохновило ее краткое явление в моей жизни.

Я позвонил в номер Аврума. Он ответил проснувшимся деловым голосом. Ему пришлось отменить и отложить концерты на ближайшие две недели. Мы, естественно, не могли выступать, пока мое лицо не придет в свою обычную форму или хотя бы пока губы не перестанут кровоточить и уменьшатся до натуральных размеров. Можете догадаться, что отмена концертов влекла за собой заметные финансовые убытки. Речь идет об отелях и полетах, концертных залах и зарплате техническому персоналу, аренде звукоаппаратуры ну и так далее... Я все это понимал, но тем не менее попросил Аврума срочно зайти ко мне в номер. К моему величайшему изумлению, он явился немедленно, раньше, чем я успел положить трубку на рычаг телефона. Выглядел он еще озабоченнее, чем обычно, и вплотную подошел к кровати, чтобы лучше понять мое состояние. Я молча протянул письмо. Он сразу отреагировал: «Где ты его взял?»

Я сказал, что его принес посыльный вместе с завтраком.

«Эти кретины англичане мало того, что они водят машину по другой стороне, так они еще полые идиоты, глупсы, и языку них дурацкий. Я же им сказал вчера на прекрасном английском, черным по белому, чтобы все письма и звонки переводились к Авруму в двести второй номер!»

Он подошел к маленькому столику у окна и набрал номер консьержа:

«Привет, это регистрация?.. Ты, сраный ублюдок, ты хочешь свести меня с ума. Сейчас я приду и накостыляю по твоей худой вонючей белой жопе. У меня мозги закипают от злости. Что ты говоришь?.. Не морочь мне голову!!! Я же ясно сказал: все письма для Дани идут Авруму, номер двести два, так какого черта он получает с утра письмо с посыльным? Ты вонючий остолоп, стой, где стоишь, я спускаюсь вниз, чтобы напиться твоей крови!»

Аврум замолчал на пару секунд. Наверное, он позволил консьержу сказать что-то в свое оправдание. Я уловил, что Аврум не очень врубается в то, что ему ответили. Вскоре, он совсем потерял нить разговора. Он стал часто моргать, лицо вытянулось и рука потянулась вверх, за голову. Я уже видел такое. Медленно он выставлял ногу вперед и начинал раскачиваться, как заправский боксер, выбрасывая смертельные хуки в лицо воображаемого противника. Когда стало совершенно ясно, что еще секунда — и он пошлет противника в глубокий нокаут, он заорал в трубку: «Кус март абук[32] ибн ослиная жопа, долбанный английский дрозофил!»

Берд: Что Аврум имел в виду под «дрозофилом»?

Дани: А вы спросите Аврума. Насколько я знаю, мухи-дрозофилы частенько служат материалом для опытов по генетике. Хотя в его словаре слово «дрозофил» означало самую низкую ступень сущего.

Тем утром Аврум был зол, уж я-то знаю. Он бросил телефонную трубку с такой силой, что ни сам аппарат, ни столик, на котором он стоял, не могли быть больше использованы по назначению.

Сделав глубокий вдох, он посмотрел на меня. Внезапно его лицо осветилось улыбкой и по нему скользнуло выражение глубокого удовлетворения. «Эти англичане с их апатичным характером иногда просто выводят меня из себя, но вообще они славные ребята. Я на самом деле люблю Англию, даже погода здесь не такая плохая, как принято считать. Дани, друг, как ты себя чувствуешь? Что я могу для тебя сделать? Уалла ахи[33] на тебя больно смотреть, ты выглядишь как индийская «скорая помощь»,