Гилад Ацмон - Единственная и неповторимая Страница 13

Берд: Что Аврум имел в виду под «дрозофилом»?

Дани: А вы спросите Аврума. Насколько я знаю, мухи-дрозофилы частенько служат материалом для опытов по генетике. Хотя в его словаре слово «дрозофил» означало самую низкую ступень сущего.

Тем утром Аврум был зол, уж я-то знаю. Он бросил телефонную трубку с такой силой, что ни сам аппарат, ни столик, на котором он стоял, не могли быть больше использованы по назначению.

Сделав глубокий вдох, он посмотрел на меня. Внезапно его лицо осветилось улыбкой и по нему скользнуло выражение глубокого удовлетворения. «Эти англичане с их апатичным характером иногда просто выводят меня из себя, но вообще они славные ребята. Я на самом деле люблю Англию, даже погода здесь не такая плохая, как принято считать. Дани, друг, как ты себя чувствуешь? Что я могу для тебя сделать? Уалла ахи[33] на тебя больно смотреть, ты выглядишь как индийская «скорая помощь»,

Я заявил, что хочу, чтобы она была со мной, и указал на письмо. Я не мог больше жить без нее. Я просил ее прекратить эту бесконечную погоню. Сказать по правде, очень стесняюсь вообще говорить об этом, но я плакал. Аврум попросил взглянуть на письмо. Он сказал, что хочет увидеть своими глазами это выдающееся письмо. Я дал ему письмо, и он начал читать:

«До...ро...гой...мой...Да...ни....м...не...оо....чень....с ты...дно...за   

Он читал по складам, как пятилетний. Еще не прочтя первое предложение, он окончательно выдохся. Взрослый человек попросту не умел читать — другими словами, он был абсолютно безграмотным. Раз уж я признался, что плакал тогда, добавлю, что, слушая его мычание, я захлебнулся рыданиями ещё пуще. Меня просто душили слезы. И этот человек управлял моей жизнью! Я был раздавлен.

Аврум заметил, что я захлебываюсь в слезах. Он прекратил чтение и сказал: «Дани, что ты так разволновался, черт возьми? Ты что не соображаешь, что сидя здесь и рыдая как вонючая баба, ты ничем себе помочь не можешь? Уалла, давай налаживай жизнь, пойди вон, прошвырнись за покупками в торговый центр. Поверь мне, это наладит тебе мозги. Сейчас, пока у тебя рожа как после аварии, самое время для прогулок: узнать тебя невозможно».

Я ответил, что плевать мне на покупки.-Я показал на письмо и повторил, что хочу только ее и ничего больше.

Он посмотрел на письмо и сказал: «Ты что, глупс? Мозги совсем расплавились? Ничего в этом дурацком письме нет. Из-за одной несчастной мокрощелки ты устраиваешь все это безобразие?.. Я сейчас выйду на улицу и через пять минут вернусь с дюжиной девочек, которые оттянут тебя по самые уши за пятнадцать секунд... Настоящий мужик девок не любит, он их пользует. Ты должен трахать их конвейером, по очереди. Пойди умойся и прогуляйся, подыши свежим воздухом. Отдохни, напиши какую-нибудь музыку. У тебя это лучше всего получается».

Я был в ярости. Как он позволяет себе разговаривать? Как он себе позволяет произносить вслух название самой сокровенной части ее тела? Это было возмутительно, но я понял, куда он клонит. Он знал, что есть женщина, чье появление разбило мое сердце, он знал о моих страданиях и поисках и, главное, он понимал, что все мои последние композиции были написаны под влиянием воспоминания о той женщине. Он хотел видеть меня вечно алчущим любви, он любил меня печальным, тоскующим и страдающим.

16

Аврум

Берд: Доброе утро, г-н Аврум. Как поживаете?

Аврум: Иль хамду лила.[34] Не жалуюсь.

Берд: Прежде чем приступить, я хочу поделиться сомнениями, которые мучают меня с нашей прошлой встречи.

Арум: Йалла, почему бы и нет, ты всегда можешь открыть сердце старине Авруму.

Берд: Хорошо, с чего начать? Это не так-то просто... Хорошо, я попробую. В истории, которую вы мне рассказываете вот уже больше двух месяцев, есть явные свидетельства аморального поведения и даже криминала. Точнее сказать, два эпизода: история убийства товарища Тощего и ложное обвинение против Эяля Тахкемони, который был совершено невиновен — тревожат мою совесть и не дают спать по ночам. Я проверил: имя Тахкемони осталось опороченным. Прошли годы с тех пор, как его нашли повешенным в тюремной камере, но его по-прежнему считают насильником и педофилом. Учитывая, что он был невиновен, я столкнулся с серьезной моральной дилеммой. Если я промолчу, то стану соучастником уголовного преступления.

Аврум: Великолепно. Не вижу никакой проблемы.

Берд: Проблема в том, что я не могу молчать.

Аврум: Ты, жопа, очнись, разве я просил тебя молчать? Разве я вообще просил тебя о чем-нибудь? Это ты все время о чем-то просишь. Если ты сам еще не догадался, то я скажу тебе в лоб: мне по барабану, стучи или молчи. Расскажи хоть всему свету, что Тахкемони был непорочной пиздой. Расскажи всему свету, что Тахкемони сел в тюрьму в результате сговора, что его погубили во имя всеобщего блага и Длинной Руки. Расскажи всем, что и Тощий погиб примерно из-за этого. Они все стояли на пути великой идеи. Они не вписывались в планы национальной безопасности и вообще в светлое будущее еврейского народа. И если ты и теперь не догадался, я тебе скажу. Я сижу здесь за решеткой и окончу свои дни в тюрьме ровно по той же причине. В некий момент времени я тоже не вписался в чужой план. Усвой простые истины: во-первых, главное в жизни — вписаться в правильный план. Во-вторых, плевать я хотел на то, что говорят у меня за спиной.

Берд: Вам плевать на то, что вас будут называть убийцей?

Аврум: Ну вот ты опять заладил: «Убийца». Все, что я когда-либо сделал, было в рамках защиты государства и во благо еврейского народа. В отличие от тебя, я люблю своих братьев и сестер. Надо понимать, что, убивая изредка одного, ты спасаешь сотни, тысячи, миллионы других — и даже шесть миллионов, если день выдался удачный. Наш мир так устроен, что иногда надо приносить жертвы. Ты и твои левацкие дружки не в состоянии это понять.

Берд: Достаточно. Можете считать вопрос закрытым. Я не хотел бы, чтобы вы думали, что я делаю что- то за вашей спиной. Давайте продолжим.

Аврум: Отлично. Как только Тахкемони загремел в тюрьму, окончился и дуэт «Бамби и Бамбина», не мог же я приставить к Ханеле Хершко другого дрозофила.

Берд: Почему?

Аврум: Потому, что немцы немедленно поняли бы, что мы нагло глумимся над их глубокими и искренними чувствами. Они бы поняли, что мы паразитируем на их доброте. Так я сказал Ханеле: «Отдохни. Поживи наедине с собой, сходи к своему раввину и попроси развода. Тебя никто не осудит, потому что Тахкемони оказался отвратительным сексуальным маньяком. Иди и найди себе нового мужа, рожай детей, устраивай жизнь, ключи уже в зажигании...» — ну, чтоб она понимала, что я и Длинная Рука оплатим все ее расходы.

Я решил, что настал подходящий момент начать все с чистого листа, сделать что-нибудь необычное. Я думал во многих направлениях. Съездил в Армейскую музбригаду, на разведку: кто, что, как? Какая из них самая хорошенькая? Как у нее обстоят дела с вокальными данными? Умеет ли она двигаться? Но даже в армии все пытались скопировать моих «Бамби и Бамбину». Я видел «Сиона и Сиону», «Плаца и Плацу», «Багет и Питу». Понял, в чем дело? Все они эксплуатировали тот же принцип магического смешения любви и отвращения. Я понял, что пришло время ломать устои и изобретать новые формы развлечений высокого класса. Душа просила высокого и культурного. Внутренний голос настаивал, что немцам понравится что- нибудь ультра-германское. Знаешь как говорят: «В Риме — будь румыном, а в Германии — германцем».

Я решил продемонстрировать немцам настоящего еврейского Вагнера. Композитора с горячим сердцем и добрыми намерениями. Так я пошел в израильскую филармонию в Тель-Авиве и попросил показать мне оригинального еврейского композитора, славного своей человеческой теплотой и любовью к людям. Они были просто счастливы и носились со мной как с писаной торбой. Я сидел в одиночестве на лучшем месте в концертном зале, и для меня исполняли новую симфонию юного, подающего большие надежды композитора Авиа- да Макиавелли. Поверь мне: если он композитор, тогда я — нейрохирург. Музыка была настолько ужасна, что мне хотелось сблевать. Все инструменты буквально воевали друг с другом, струнные спорили с ударными, а пианино пыталось переиграть трубу. Не музыка, а сплошной погром. Явный перебор для моих нежных ушей. Ты уже меня знаешь, я не могу молчать в такой ситуации, так я сказал, что музыка безобразна, но я готов дать им еще один шанс. Я спросил, нет ли чего-нибудь получше, чтобы музыка отражала чудесное возрождение еврейского народа. Через полчаса они уже готовы были исполнить другую симфонию — «Фанфары Кнессету Израиля» Игоря Бен-Авихайля, нового эмигранта из Туркменистана. Эта музыка была просто страшной. Барабаны грохотали как ракеты «Фау-2», струнные визжали как кошки, которых режут на шаварму. Поверь мне, стыдно сказать, но это была нечеловеческая музыка, она раздражала и угнетала. Выйдя из концертного зала, я заметил, что сгрыз все ногти на руках.