Терри Сазерн - Блистательный и утонченный Страница 12

Это был желтый кабриолет, и первым впечатлением девушки было, что сидящие в ней люди — это звезды кино, поскольку оба они носили темные очки; молодая женщина за рулем с потрясающими солнечными волосами, наполовину спрятанными под блестящий черный платок, и ее лицо казалось коричневым, как первоклассная выделанная кожа. Она остановила машину перед дверью Клиники, и молодой человек вылез наружу, земной красавец, его одежда, как показалось, была дорогой и небрежной. Когда он повернулся спиной, чтобы закрыть дверь и перекинуться парой слов с компаньоншей, которая коротко приподняла руку и улыбнулась, перед тем как уехать, Барбаре на мгновение показалось, что это был Тайрон Пауэр, и сердце ее растаяло. В следующий момент молодой человек повернулся, чтобы подняться по ступенькам Клиники, заметил Барбару в окне, замедлил шаг и, глядя на нес, помахал рукой и заулыбался, и все это, несомненно, адресовалось ей. И тогда она осознала, хотя и не без шокирующей раздвоенности чувств: осознания и возникшей за этим обиды, что это был племянник фармацевта мистера Эдвардса, Ральф, из университета. И она ясно и четко видела теперь: то, что ей показалось усталой, декадентской улыбкой, оказалось попросту его мальчишеской гримасой. Ей захотелось разозлиться на него за это, и на один момент это практически произошло, потому что, когда он первым ей помахал, она распахнула от удивления рот. Теперь же она сжала губы и сорвалась прочь, с обиженно поднятой головой, как будто он снова, во второй раз за столько дней, попытался заглянуть ей под платье.

6

У Барбары Минтнер была пара солнечных очков, но она их никогда не носила, за исключением тех случаев, когда она ходила поплавать. Она это иногда делала в субботу днем, когда у нее в Клинике был выходной день. Если бы она одела их в любом другом случае, не будучи при этом кинозвездой, она почувствовала бы себя смущенно или даже глупо. И хотя сияние солнца могло раздражать ее, когда она выходила на ланч из Клиники, солнечные очки оставались для нее роскошью, претенциозностью, которой у нее никогда и не было. Кроме того, у нее были огромные прекрасные голубые глаза.

Тем не менее, когда она видела других в солнечных очках, за исключением людей на пляже, это сбивало ее с толку, потому что она всегда думала, что это кинозвезды или президент и всегда тщательно их разглядывала.

Однажды она купила роскошный тур в Голливуд, который включал в себя ланч в «Браун Дерби», и самая впечатляющая вещь, которую она когда-либо видела в жизни, была в этих могильно-серых, темных и одиноких фигурах, сгорбившихся в молчании под странными тарелками, и таких зловещих за своими задымленными очками, что бедная девочка не могла опознать ни единственной живой души.

— Это знаменитый режиссер, Бунюэль, — сказал экскурсовод об одном серьезном мужчине, который сидел отдельно, ел и пил без единого взгляда вокруг, спрятав глаза за парой мертвенно-черных солнечных очков; и долгое время после этого Барби чувствовала, сидя в кинотеатре, некое предвкушение, дожидаясь титров, искала это имя — Бунюэль. Позже она начала сожалеть, что не Хичкока или Сесиль Би де Милль она увидела в «Браун Дерби». Но она никогда, даже на секунду, не сомневалась в угрожающей важности людей в черных очках, а также в их праве носить их.

Так что, стоя за прилавком в диспансере и видя, что Ральф Эдвардс даже сейчас в темных очках, она так разозлилась, что ей захотелось схватить их, выкинуть и прищемить его нос.

— Привет, — сказал он почти отсутствующим тоном. Он только вешал свою куртку, хотя прошло уже десять минут с того момента, как Барби увидела его на ступеньках Клиники. После этого она была вынуждена полностью изменить линию поведения, хотя таковая едва ли была вообще продумана.

— О, привет, — прохладно ответила она, как будто не ожидала его увидеть, впрочем, в любом случае ее это не волновало.

По каким-то причинам это вызвало в нем смех, и когда он подошел к прилавку, он снова по-мальчишески улыбался. Под темными очками его зубы смотрелись как кусочки скошенной слоновой кости. Они были такими ровными и выглядели даже несколько фальшиво, и осознание, что эти зубы наверняка настоящие, пришло к девушке с раздражением и угрозой.

— Где мистер Эдвардс? — сказала она, пытаясь прийти в себя, оглядывая холл, а затем посмотрела на свои часики, даже не разглядев, сколько времени, и пытаясь отдышаться, хотя это ей не удавалось. — Фармацевт, — быстро добавила она специфическим тоном, который должен был убедительно доказать, что она не желает повторения последнего представления молодого человека.

— Вы любите музыку? — спросил он без смущения, неожиданно наглым голосом, как бы в порядке вещей, продолжая улыбаться, покачивая головой из стороны в сторону. И он сунул руку в карман рубашки, вынул нечто, что оказалось двумя билетами на школьный концерт. Но правда скрывалась в том, что все это время, начиная с его неожиданного смешка, недовольство на лице девушки проступало все больше и больше, неистово, неудержимо, так что теперь, когда она подняла голову, оказалось, что она явно сейчас взорвется от возмущения и заплачет, так что он замешкался и спросил с неподдельным сочувствием:

— В чем дело?

Затем Барби, очевидно, ошибившись, а может, наоборот, все правильно поняв и от этого расстроившись, раздраженно сказала, прямо туда, где находились его глаза, задымленные, загадочные, за обидными очками:

— Со мной все в порядке! В чем дело с вами? И сказав это, она резко повернулась и, оставив

Ральфа Эдвардса, стоящего за прилавком, широко разинув рот, промаршировала вниз по холлу, уже без слез, но в оцепенении от шока и удивления, которое граничило, но не соприкасалось, с фактически откровением: надо сказать, что в ее памяти сейчас был не образ молодого человека, оставшегося с раскрытым ртом за прилавком, а образ солнечно-янтарной блондинки, которая все еще улыбалась из-за кремового руля своего желтого кабриолета.

7

Новое здание учетных записей округа Лос-Анджелес было построено по дизайну Рауля Кришны, который тот спроектировал в 1936-м, когда жил в Солт Лэйк Сити. Оригинальная светокопия была нарисована и отправлена на конкурс, приуроченный к столетию со Дня независимости в Техасе. И если бы этот проект разместили, он стал бы одним из постоянных проектов, выставляющихся в Стэйт Парк Фэйр Граундз в Далласе. Этого не произошло, проект проиграл, однако сам художник пересмотрел и переделал чертеж. В том месте, где основной фасад изначально был спроектирован так, чтобы, согласно требованиям конкурса, выходить лицом к широкому спуску на эспланаду Стэйт Парка, он представил на новое рассмотрение уровень с куполами, с восемью сходящимися в одной точке подступами. Этот проект в течение последующих нескольких лет выставлялся на разных конкурсах в Соединенных Штатах и в Европе и даже время от времени отмечался второстепенными наградами.

В 1940-м этот проект попался на глаза первой женщине, которая состояла в Совете правления Лос-Анджелеса по городскому планированию. Весьма активная и популярная личность, жена некого влиятельного гражданина, она сама по себе являлась патронессой искусства и фактически патронессой этого конкретного художника. Таким образом, она представила на рассмотрение в Правлении этот план. Он был принят летом 1940 года, и после одной основной поправки (поскольку возводить оригинально спроектированную гигантскую куполообразную крышу по причине частых землетрясений в зоне Лос-Анджелеса было бы нецелесообразно, был разработан и принят более подходящий тип структуры крыши) началась работа. Постройку этого здания завершили в канун Святого Рождества в том же году. Получилась колоссальная структура, сделанная почти целиком из гипсового камня, и ее постройка обошлась примерно в два миллиона долларов.

Доктору Эйхнеру вряд ли было известно это здание. Хотя он проезжал несколько раз мимо в автомобиле и, будучи человеком начитанным, знал его историю, гражданские функции и так далее, но в его привычке было не придавать видимого внимания вещам, которые не имели жизненно важного отношения к его повседневным делам. Надо сказать, что если вдруг такие вещи становились жизненно важными, у доктора открывались удивительные способности постигать их сразу и целиком. Именно таким было его отношение к музыке. Если, например, он приходил в оперу, он обязательно знакомился с биографией композитора и, насколько это было возможно, заодно прочитывал биографии первых голосов. А поскольку в музыке или драме его вкусы так и не сформировались, в течение представления он скрупулезно следовал либретто или партитуре, поля которых он заполнял комментариями о представлении, всегда на языке пьесы. По этой причине он однажды за шесть часов выучил итальянский.

Таким образом, в канун слушания его дела Большим жюри присяжных он провел целый вечер в публичной библиотеке, изучая процессы Большого жюри, статьи закона, имена, жизни и персоналии судей, обвинителей и других гражданских и судебных чиновников, пролистывал подшивки газет, журналов, юридические записи, поглощая все, что имело какое-то отношение к ситуации.