Масахико Симада - Хозяин кометы Страница 12

– Да, он отдыхал здесь. И когда я прощался с ним на вокзале, он говорил: «Не хочу возвращаться домой, но надо».

– Мамору, как ты думаешь, почему папа не хотел возвращаться к нам домой?

Андзю казалось, что отец их предал. Она поняла, почему мать иногда бросала на отца холодные презрительные взгляды. Родители всеми силами старались скрыть от детей свои плохие отношения, но они охладели друг к другу еще до появления Каору. Андзю так хотелось, чтобы старший брат сказал ей, что она ошибается. Но Мамору ответил сладеньким голосочком:

– А ему, наверное, не отдыхалось в доме Токива. Папочке нравилось это пошлое местечко. Пошли, хватит, – раздраженно буркнул он и стремительно направился к вокзалу.

Андзю бросила ему вдогонку:

– Но почему ему не отдыхалось? Это же его родной дом!

– Может, он придумал себе другую жизнь. Богачи часто завидуют простому народу. Не бери в голову, он всегда возвращался домой и никогда больше здесь не появится, – ответил Мамору А про себя подумал: «Что было бы, если бы мать Каору не умерла? Неужели предок продолжал бы наведываться в эту лачугу, в один прекрасный момент поселился бы здесь навеки и не вернулся в дом Токива? Наверное, мать Каору была стоящей бабенкой».

– Эй, Каору, твоя мама добрая была?

– Угу. Добрая.

– А готовила хорошо?

– Угу. Особенно свинину в кисло-сладком соусе, котлеты и соленые овощи.

Ну и дела, всё любимые блюда отца, – подумал Мамору. Да, в этом доме для отца закусочную держали. Мамору и сам собирался когда-нибудь завести себе содержанку и наведываться к ней, но он не понимал, как отец мог так надолго зависать в чужой семье и расслабляться там получше, чем в своем собственном доме. Или в таком возрасте мужиков тянет отдыхать в деревенских чайных комнатах?

«Будь у меня содержанка, – фантазировал Мамору, – она бы жила не в такой провинциальной плебейской лачуге, а в пентхаусе многоэтажного элитного дома в центре Токио. Посредине комнаты стояло бы кресло, как в парикмахерской, я садился бы в него, откинув назад спинку, а моя любовница брила бы меня. В просторной ванной стояла бы огромная прозрачная ванна, я бы наряжал любовницу русалкой, и она танцевала бы в воде. А я бы пил шампанское и смотрел на нее».

Наверняка в те времена, когда был жив дед, содержали именно таких любовниц. У деда была содержанка – гейша с Синбаси.[10] Говорят, ему не нравились ее зубы, и он выложил восемьсот тысяч иен, чтобы исправить их. А в те времена начальная зарплата выпускника университета была пятьдесят тысяч иен. Зубной врач, идиот, выслал счет домой, его увидела бабка – в общем, некоторое время деду путь домой был заказан. Мамору с удовольствием вспоминал истории из жизни деда.

Прежние поколения Токива принадлежали к придворной аристократии и долгое время жили в Киото. Во время реставрации Мэйдзи[11] они потеряли свои позиции, подружились с английскими торговцами и создали основы для торговой компании «Токива Сёдзи». Говорят, что дед с десяти лет узнал вкус спиртного и табака, а в тринадцать стал пропадать в публичных домах. В семье Токива детей рано приучали ко взрослым забавам. Это объяснялось тем, что скромность и мужественность самурайского толка по прошествии времени выливались в протест, приводивший к неуемным возлияниям и разврату. Опыт предыдущих поколений семьи показывал, что приучать к пороку лучше в подростковом возрасте. Однако бабка, происходившая из самурайской семьи, воспитывала детей в строгости и следила за тем, чтобы муж не подавал им дурного примера. Ее воспитание повлияло на отца, и он, наверное, ходил к любовнице, волоча за собой чувство вины. Мамору же хотел во всем подражать деду.

Его дед, Кюсаку Токива, умер от сердечного приступа в доме у любовницы. В семьдесят два года. Мамору тогда было десять лет.

3

3.1

В то время Кюсаку был директором «Токива Сёдзи». Тридцатипятилетний Сигэру Токива в антракте на спектакле итальянской оперы встретил в фойе своего однокурсника, который работал в звукозаписывающей компании. Однокурсник познакомил его с одним композитором. Это был худой высокий мужчина, – он на целую голову возвышался над толпой, – с резкими, как у итальянца, чертами лица. Композитор кого-то очень напоминал Сигэру, но кого именно, ему никак не удавалось вспомнить. Они представились, пожав друг другу руки, обменялись впечатлениями от оперы, и тут Сигэру вдруг осенило: «Кафка». Лисьи глаза, как будто остерегающиеся чего-то, были в точности как у Франца Кафки.

Поразительная сила голосов Джузеппе ди Стефано[12] и Тито Гобби[13] потрясла всех троих, и, когда опера закончилась, они, чтобы остудить возбуждение, отправились на Гиндзу.[14] Там поели бифштексов, и Сигэру пригласил своего однокурсника и композитора в клуб, куда сам он частенько захаживал. Композитор был молчалив, но хорошо понимал юмор и оказался идеальным собутыльником. Сигэру спросил его, какую музыку он сочиняет.

– Хотите сыграю? – И композитор, согнав клубного пианиста с его места, исполнил свое произведение.

Это был меланхоличный вальс. Перед глазами возникала ясная картина: на поле, окутанном северным туманом, разбитая ревматизмом старуха, утопая в грязи, танцует вальс с призраками – зрелище, надо сказать, комическое. Ритм терялся, будто старуха подворачивала ногу, а потом о мелодии словно совсем забыли, – она поперхнулась и внезапно оборвалась.

Сигэру с приятелем улыбнулись:

– Как называется эта вещь? Сначала мы думали, это грустный вальс, но потом словно послышалось щелканье суставов.

– Эта вещь называется «Элегантные сентиментальные утопленники», – пробормотал композитор тихим голосом. – Я хотел представить, как утонувшие пассажиры «Титаника» танцуют вальс под звуки волн.

Улыбка застыла на лице Сигэру. Приятель прошептал ему на ухо:

– Вот почему он ничего продать не может. – только такое и пишет.

– Но музыка запоминается с первого раза. И давно ты написал этот вальс утопленников? – спросил Сигэру.

– Только что, – бесстрастно ответил композитор.

Сигэру был поражен: надо же, импровизация, которая вызывает у слушателей четкий образ, да к тому же заставляет смеяться… То ли он гений, то ли ненормальный.

– Он чувствует по-другому, не так, как мы, – прошептал Сигэру приятель. – Может представить себе ощущения танцующих утопленников. Удивительный человек.

Так Сигэру Токива встретился с Куродо Нодой. В ту ночь они зашли еще в три бара. Сигэру проникался все большим интересом и уважением к таланту и оригинальности Ноды, на прощанье он спросил:

– Ты откуда?

– Я родился в Харбине, – ответил Нода. – Мой отец – в Нагасаки, а мать – в Петербурге. Наша семья любила путешествовать. Началось путешествие в конце девятнадцатого века, и сам я родился в пути. Вот и тяну эту лямку, доставшуюся мне от отца, продолжаю путешествие. Это тебе не эстафета.

– Ты японец? – спросил Сигэру. Он был пьян и не стеснялся задавать прямые вопросы.

Нода вздернул брови, пристально посмотрел на Сигэру и сказал:

– Во мне намешано много кровей, но я японец. Как лапша Нагасаки-тянпон.[15] Ты любишь тянпон?

– Да, вкусное блюдо.

– В следующий раз приготовлю тебе.

Сигэру уже и думать забыл, что его обещали угостить тянпоном, когда на его имя пришел большой конверт. Отправителем значился композитор, с которым они выпивали полгода назад в барах Гиндзы и который произвел на Сигэру сильнейшее впечатление. В конверте лежали три страницы – ноты фортепианного произведения. К нотам была приложена записка:

Уважаемый господин Сигэру Токива,

разрешите поблагодарить Вас за прекрасное угощение.

В знак благодарности примите эти ноты, мой скромный подарок.

Куродо Нода.

На титульном листе стояло шутливое название «Нагасаки-тянпон № 1».

Оказалось, что композитор живет на противоположном берегу реки, всего в двух станциях езды от дома Токива. Они стали вместе выпивать, с того времени и начались прогулки Сигэру. У Куродо Ноды и его жены Кирико недавно родился мальчик, и в знак дружбы Куродо попросил Сигэру дать ребенку имя.

Мальчика назвали Каору. Всякий раз при звуках «Колыбельной», которую написал для него отец, он с беспокойным выражением лица начинал сучить ручонками, как будто пытался ухватиться за что-то, и агукал. Если никто не обращал на него внимания, он повышал голос на три тона и заходился в крике.

Каору с самого младенчества кричал хорошо поставленным голосом.

Куродо Нода изучал композицию самостоятельно, по учебнику Шенберга. Может быть, из-за надменного отношения к окружающим, которое выражалось и в словах и в поступках Куродо, а может быть, из-за того, что он не принадлежал к узкому академическому кругу – так или иначе, ему приходилось мириться с положением, абсолютно не соответствующим его способностям. Ему не давали работу ни на радио, ни на телевидении, ни в кино. На конкурсах композиторов он никогда не доходил до последнего тура. Чтобы содержать семью из трех человек, он работал концертмейстером, брался за аранжировки популярных песен.