Масахико Симада - Хозяин кометы Страница 13

Сигэру часто приглашал Куродо в ресторан, на скачки и на теннис, выступая в роли товарища по развлечениям. Кроме того, он давал ему заработать – например, во время приемов в «Токива Сёдзи» устраивал салонные концерты, где известные пианисты исполняли произведения Ноды.

Посещать дом на противоположном берегу реки стало для Сигэру естественной потребностью – так жарким летом хочется отправиться в горы подышать. Почему-то ему казалось, что сюда нужно возвращаться, и, сам того не замечая, Сигэру очень привязался к этому дому, который стал для него тем местом, где можно быть самим собой, никого не стесняясь. Вздыхать, когда вздыхается, громко смеяться, когда смешно. Конечно, все это благодаря незаметной заботе жены Ноды, Кирико. Когда Сигэру сидел по-турецки на полу чайной комнаты в доме Ноды, пил саке, которое наливала ему Кирико, ел восхитительную еду, которую готовила Кирико – от этой еды никогда не бывало изжоги, – ему хотелось передать кому-нибудь ждавшее его кресло управляющего «Токива Сёдзи» и остаться просто сыном хозяина, беззаботно живущим на доход от акций. Только одно останавливало его от исполнения этих праздных желаний: Кирико была женой его друга. Если бы не это обстоятельство, она могла бы стать для Сигэру самой желанной любовницей.

3.2

– В нашей семье во всех поколениях обожали матерей. Я был чрезвычайно привязан к матери, и мой отец тоже. Наверняка и Каору станет таким. Мужчины нашей семьи в любом возрасте очень нежно любили матерей, и тому есть глубокая причина, – однажды заметил Нода, рассказывая о своей семье, что бывало с ним крайне редко. Наверное, трехлетний Каору, с которым в чайной комнате играла мать, натолкнул его на эти мысли. Может быть, Нода хотел сказать, что ревнует жену к сыну.

– Значит, есть глубокая причина того, что все мужчины в семье сильно привязаны к матерям? Что же это за причина? – спросил полушутя Сигэру, и Нода ответил ему с многозначительной улыбкой:

– Когда-нибудь я подробно расскажу тебе об этом.

– Кирико похожа на твою мать? – спросил Сигэру, попробовав зайти с другой стороны.

Немного подумав, Нода тихо ответил:

– Просидев несколько часов кряду за сочинением музыки, я смотрю на Кирико, на ее непринужденные жесты и вспоминаю мать. Я не свожу с нее глаз, а она говорит мне с улыбкой: «Что смотришь?» Ее голос не отличишь от голоса матери в молодости. Правда, Кирико родилась в Ёсино провинции Ямато, а мать – еврейских кровей, что у них может быть общего? Но, как ни странно, море и небо похожи. В пасмурные дни граница между ними исчезает. Так и мать с женой, наверное, связаны линией горизонта.

– А каково быть сыном еврейской матери? – Сигару задал и этот вопрос.

Нода ответил:

– Да ничего особенного, – и в свою очередь спросил:

– А каково воспитываться в буржуазной семье?

Пока Сигэру пытался найти ответ, Нода сказал:

– Мы с тобой как принц и нищий. Завидуем жизни друг друга. Ты приходишь в эту заячью норку, чтобы примерить на себя кусочек моей жизни. Тебе до смерти надоели гольф и теннис, тебе хочется найти какое-то новое увлечение, вот ты и общаешься с бедным музыкантом. Разве не так? Ну, и я тоже, общаясь с тобой, узнал о мире, который не мог себе и представить. Но, как и ты, я увидел только маленький его кусочек, да и то краешком глаза. Ну а потом и я и ты, мы оба возвращаемся к своей, более подходящей нам жизни. Ты – исполнительный директор компании, успешно проворачиваешь торговые сделки, я сижу у рояля и пишу музыку, которую некуда пристроить.

На третий год знакомства Нода стал понемногу рассказывать о своей матери, об отце, о своем детстве, которое нельзя было назвать счастливым, а также о своих мечтах.

У Ноды было две матери.

Одна мать, еврейка, воспитала его, другая – дала ему жизнь, а сама умерла.

В его памяти осталась только еврейская мать, но и она умерла в разгар послевоенной сумятицы. После окончания войны они вместе с отцом были депортированы в Японию и некоторое время жили в Ёсино, на родине кровной матери Куродо.

– Моя любовь к матери непростая. Я не смог ничем отблагодарить мою еврейскую мать Наоми, которая научила меня игре на рояле и азам композиции. Наоми на иврите значит «радость». Имя матери всегда было связано в моем сознании с радостью от занятий музыкой. Я продолжал сочинять музыку, хотя бы в память о матери. В моей музыке кто-то может услышать нечто высокопарное и издевательское, но в ней – мои молитвы. С другой стороны, я всегда думал о той матери, которая дала мне жизнь. Я совсем не помню ее и не успел полюбить. Я узнал от отца о своей настоящей матери после смерти Наоми. У меня и сомнений не было, что я – сын Наоми. Хотя во мне текла другая кровь, внешне мы были похожи. Вообще-то нет, не знаю, как было на самом деле. Может, я действительно родной сын Наоми, как я считал до тринадцати лет, а может, и нет. Иногда я думаю, что отец солгал мне, чтобы воспитать из меня японца. То есть он взял и придумал другую, кровную, мать?!

Фотография Наоми сохранилась, а вот фотография родной матери пропала куда-то в послевоенной суматохе, и Куродо так и не узнал, похож ли он на свою родную мать.

– Но если твоя мать не еврейка, почему ты похож на Кафку? – спросил Сигэру.

– Это от отца, – коротко ответил Нода.

Отец Ноды был наполовину американцем, и Ноде передалась четверть дедовской крови.

– Во мне много чего перемешалось: и американцы, и евреи, и японцы из Ёсино. Кстати, Кирико тоже родом из Ёсино.

После войны Куродо вместе с отцом на время покинул превратившийся в пепелище Токио и поселился в деревне Кудзумура в Ёсино, на родине кровной матери, у ее родственников. Оказалось, что фамилия родственников – Нода. Так Куродо стало известно, что он носит фамилию матери.

Мать, о которой Куродо ничего не знал, звали Нами, она была из семьи потомственных синтоистских священников, служивших в местном храме. Отец с сыном прожили полгода во флигеле в семье человека, который приходился Нами дядькой, а потом вернулись в столицу.

Куродо было тогда пятнадцать лет. В деревне Кудзумура он давал уроки игры на фортепиано дочери деревенского старосты, которая впоследствии стала его женой. В ту пору Кирико исполнилось восемь лет.

– Деревня Кудзумура оказалась удивительным местом. Она словно растворилась в мире старинных легенд. Если задуматься, я впервые прикоснулся к Японии именно в Кудзумуре. Там был густой лес, где чувствовалось тихое дыхание деревьев, и поле, где жуки и букашки вели бесконечный обмен тайными знаками, и подвесной мост в долине, куда падали тонкие лучи света. Издалека сквозь туман слышался звон колокола. Отец много знал о Кудзумуре и рассказывал мне о ней, но, когда пришло время туда ехать, сокрушался: «Там моего японского не понимают».

Куродо родился в Харбине. Едва он вернулся в Токио, как его отправили в лагеря для иностранцев в Иокогаме и Каруидзаве, после войны он жил в гостинице «Империал», а затем провел по нескольку месяцев в Кобе и Нагасаки. То есть до Кудзумуры он жил в местах, напоминающих резервации. Сигэру название «Кудзумура в Ёсино» не говорило ни о чем. Правда, от приятеля, который работал в Министерстве финансов, он слышал, что там растут бумажные деревья, из которых делают бумагу для купюр. Он спросил Куродо, что за жизнь была в этой деревне, тот прищелкнул языком и ответил:

– Сладкая это была деревня.

– Что значит сладкая? – В отличие от гения, жившего одними эмоциями, Сигэру всегда нуждался в разъяснениях.

– Я часто ел там одно блюдо, его готовили из вареной редьки дайкон и батата и добавляли конняку – желе из сладкого картофеля. Сахара там не водилось, но привкус был сладковатый. Оказывается, в блюдо при варке добавляли сушеную хурму, которая и давала сладость. Деревенские жители ели и тушеную хурму, которую называли дзукуси. Чашечку у хурмы отрывали, выливали мякоть – этакое красное болотце – и хлебали ее деревянными ложками. Почему-то мне казался знакомым этот сладкий привкус хурмы, липко обволакивающей язык. Как будто я бывал там раньше. Я не знал свою мать, она умерла сразу после моего рождения, но каким-то образом чувствовал ее присутствие, пока жил в этой забытой богом деревне. В голосах цикад и шелесте веток мне чудился настойчивый шепот. На самом деле мне это только слышалось. Я поминутно оборачивался: все казалось – кто-то окликает меня по имени. Я думал, мама вернулась в свои родные места… Раз уж ты мой единственный слушатель, можно, я еще кое-что тебе расскажу? – спросил разрешения Куродо и, понизив голос, начал: – Это давнишняя история, поэтому не разберешь, где правда, а где вымысел, но в Ёсино, по слухам, был император, который происходил из другого рода, не из того, что император, ставший главным героем мировой войны. Впрочем, ко мне это не имеет никакого отношения.

– Ты о потомке южного двора?

– Мне Кирико об этом рассказала. Ты, наверное, слышал историю о том, как император по имени Годайго захватил власть, чтобы единолично править Японией?