Евгений СТЕПАНОВ - Застой. Перестройка. Отстой Страница 12

Приобщился. Порадовал меня.

Призывники по инициативе Паши начали играть в любимую игру аборигенов: один потреплет другого за ухо, а тот должен потрепать третьего, третий – четвертого и т.д. Так до бесконечности. Смысл игры – не подставить уши. Уберечься. Паше понравилось играть с призывниками. Он вообще их полюбил.

Одного из них даже решил усыновить.

– Считай меня отцом родным. Когда выйдешь отсюда, пиши мне обязательно. Защищай знамя Родины и пиши мне, отцу твоему. Сюда пиши – домой.

Затем Паша продиктовал Белому адрес психушки.

«Отец» и «сын» отошли в сторонку посекретничать.

Начали выписывать очень многих. Однако на меня и Владика врачи по-прежнему не обращали внимания. Хотя заведующая отделением дня три назад пообещала лично меня здесь долго не мурыжить.

Но, видимо, мнение свое изменила.

Вчера так сказала мне:

– Надо обождать, обследоваться еще. Пройти психолога, а он сейчас страшно загружен.

Я спросил у санитара:

– Который час?

Не ответил.

Домой отправили Сережку Манковского. Я раньше у него спрашивал – который час?

Он всегда охотно отвечал.

Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в больнице оказалось видимо-невидимо.

Это пугало.

Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему пятьдесят копеек, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь – бумага почти кончилась – но финансы пропели романсы.

Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком – экономил листочки.

Выпускали (о, ужас) всех – кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.

А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:

– Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?

Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздраженно отказала:

– Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!..

Кошмар.

Но жить все-таки было нужно. Нужно?

Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я.

Разговорились с Белым. Он оказался не так прост – он «косил», не хотел идти в армию. Поэтому и буянил здесь. Так его дома старшие товарищи научили – «кто буянит, того в армию не берут».

Сидели за фикусом вместе.

Почти кончилась бумага.

Я не знал, что делать.

Моя извечная «больничная» проблема – где справить большую нужду? В наш «дурдомовский» туалет я входил каждый раз так, точно всходил на эшафот.

Что я сегодня ел? Несколько конфет и пирожное «Шарик». Чайку попил, воды из-под крана. В душевой. Все. Так что справлять большую нужду пока не представлялось необходимым.

Долго болтал с Белым. Он грустил, что завтра пообещали выписать последнего нашего товарища-призывника.

Я тоже грустил из-за этого.

Ждал ночи. А новая медсестра не разрешила мне спать в моем углу. Настроение ухудшилось. Я молча сидел на стуле в коридоре.

Борис рассказывал про интересных обитателей психушки:

– Жил здесь один офицер-подводник. Он писал рассказы и посылал их Брежневу. В рассказах критиковал социалистический строй.

А еще писал Пиночету: «Дорогой Аугусто, вешай канальев-коммунистов!»

Тик у меня прогрессировал. Ходил по лицу, точно странник по земному шару.

Белый освоился в «дурдоме» основательно. Мылся каждый день под душем. Ходил по нашему отнюдь не идеально чистому полу босиком.

Выяснилось, что Белый учился во вспомогательном интернате.

Ходил я уже с трудом. Голова кружилась. Веселенькие дни недоедания (точнее, голодания) стали сказываться.

Писать начал совсем мелкими буквами. Очень-очень аккуратно. Тетрадь была на исходе.

Думал о завтрашнем дне.

– Может быть, – говорил я сам себе, – случится что-то хорошее? Может быть, посетят жена или теща? Может быть, Кирилл принесет «Литературку» – он обещал. Его родители на день забрали домой.

Писать дневник не хотелось. Я начинал повторяться.

Хотелось пить. Но в душевой в данный момент кто-то мылся. В горле как-то противно першило.

Хотелось пить. Из душевой вышли. Но я боялся пить из крана – боялся подцепить какую-нибудь заразу.

Хотелось пить.

Медсестра сегодня дежурила безобразная. Даже пыталась заставить таблетку какую-то мерзкую – при ней! – выпить. А я все равно не выпил. Засунул в рот и ушел. А потом зарыл в ведро из-под фикуса.

Опять устроился спать в общем коридоре. На топчане. Его поначалу санитар не давал. А разрешила (как ни странно!) злая медсестра, та самая – «безобразная». Никогда не поймешь сразу, кто поможет в жизни, а кто навредит.

На шкафу в первой палате лежало мое постельное белье. Я его вчера туда положил. Но тут я засомневался, что оно мое. И сказал санитару:

– А вы знаете, это, кажется, не мое белье.

Он:

– Да ложись ты скорее, какая тебе разница, на какой простыне спать!

– Что я – свинья, что ли?

– А я свинья – сплю здесь?

Вот такой получился диалог. Я ему про Ерему, а он мне про Фому.

К тому же и дикция у этого санитара страдала. Он бормотал себе под нос что-то невразумительное (во всех смыслах). Нужно было обладать определенными навыками, чтобы его понимать.

Прибыло пополнение. Второй день уже, как у нас появились новые призывники.

Я им сегодня велел (королек!) поставить «мой» топчан рядом с их лежбищем (они все вчера спали в коридоре вповалку, друг с другом рядышком). Они поставили. Я, не став на ночь читать, – очень утомился за день – сразу лег. Да не заснул. Ребята играли в карты и хоть тихо, но болтали.

Тогда я передвинул (уже сам) топчан подальше от ребят. Оказался аккурат напротив палаты номер шесть. Возникли милые ассоциации…

Опять попытался заснуть. И опять не смог. Стоял страшный храп. Санитары время от времени кричали то на психов, то друг на друга. Все-таки заснул. Под разговоры картежников. Опять без снотворного. Проснулся в два ночи. Поворочался и опять заснул.

Пришел Кирилл. Местное «радио» сообщило, что его привели милиционеры из ресторана, где он кутил с девушкой. Он просрочил свое увольнительное. И его схватили. Он даже не успел девушку проводить домой.

Парень рыдал. Нянечки его успокаивали:

– Кирилл, не плачь, будь мужчиной!

Я его понимал. И жалел. И тоже успокаивал, как мог. Он плакал нутром. Не для того, что произвести впечатление.

Бедный, бедный мальчик.

Впрочем, чужие беды мы уж как-нибудь сможем пережить. Это подмечено точно.

Утром вымыл руки, вытерся о свитер. И в кресло – писать. Затем трепался с призывниками и очень долго – с Кириллом. Оказалось – его действительно «взяли» прямо в ресторане. Менты позорные. Перед этим он успел сходить в кино на двухсерийный канадско-французский фильм «Это было в Париже».

Представляете – после Парижа – в «дурдом»…

Когда Кирилл ушел, я опять стал заполнять свой дневник. Белый все удивлялся тому, как я быстро выводил свои каракули.

По коридору прошла заведующая. Вежливо со мной поздоровалась. Я стал надеяться на лучшее…

Утром водили меня к невропатологу. Толерантно поговорили с пожилой дамой о литературе, в частности, о Солоухине, ее самом любимом писателе. Говорила в основном она. Хотя я тоже что-то вякнул. О моем понимании литературы. По-моему, я убедил ее в том, что я не шизофреник.

Но все равно осадок после этой встречи остался тревожный. Не много ли я болтал о бессознательной природе творчества? Не напугал ли ее?

Медсестра, которая водила меня к невропатологу, вскользь обронила:

– Больше вам проходить никого не надо. Так мне велел передать вам Семен Моисеевич.

Я даже не знал, что и думать. И сам побежал к Семену Моисеевичу.

Он сказал:

– Да, психолога вам проходить необязательно. Оказалось достаточно одного невропатолога. Тем более что председатель комиссии уже подписал заключение. Сути дела уже не изменить. У вас не тот диагноз, с которым вас сюда направили.

– А какой? Какой мне поставили диагноз? – довольно аффектированно спросил я.

– У вас невроз, – ответил доктор, – Вы просто нервный человек. Но подлечите нервишки, успокоитесь – и все пройдет. Конечно, никакой шизофрении у вас нет.

Я понял, что районный военком и психиатр Селезнев направили меня в «дурку» с диагнозом – шизофрения. Но это меня уже не волновало. Я также понял, что меня скоро выпустят! Ко мне пришли надежда, желание жить, хотелось бегать, прыгать, летать!..

В голове пронеслась нахальная мысль – а, может быть, завтра и выпишут?

Робко спросил об этом у врача.