Аньес Дезарт - Съешь меня Страница 13

Глава 12

Ждешь сна, чтобы набраться сил, а сон, случается, тебя дразнит. Мне хотелось погрузиться в бархатную, ласковую, обволакивающую тьму, а вместо бархата подсунули утыканную гвоздями доску индийского факира. Тело судорожно напрягалось и не желало расслабиться, живот ныл, спину обжигало болью. В нее будто безжалостно всаживали острый нож. А мысли расплавились и потекли, снося все препоны здравого смысла. Где верх? Где низ? Где правда? Где вымысел? Я у себя дома, вдруг входит какая-то женщина. Я смотрю на нее и говорю: «Надо же, мадам Коэн!» Хотя вижу ее впервые. По плечам мадам Коэн рассыпались пышные рыжие волосы, губы пухлые, верхняя чуть-чуть вздернута, выдаются передние зубы, ослепительно белые, но крупные и неровные. Широкие скулы, глубоко посаженные карие глаза, высокие надбровные дуги. Не будь у нее таких летящих бровей, глаза казались бы хитрыми и пугливыми, как у белки. Ручки маленькие, движения мягкие, приятные. Так и хочется взять ее ручку, погладить, поцеловать. Ножки тоже прелестные, щиколотки тоньше запястий, изящные, хрупкие. Платье обтягивающее, и чувствуется, какая она вся плотная, крепко сбитая, а кожа, наверное, очень нежная. Когда она говорит, то приподнимает рукой пушистые пряди, они падают обратно на плечи, и по комнате плывет запах амбры. Она стеснительна, просит прощения, что потревожила меня. А пришла она поговорить о празднике по случаю бар-мицвы своего сына Иезекииля, его все зовут уменьшительным Зеки. Он у нее старшенький. Понимаете, что значит старший сын? Я киваю. Ей нужно что-нибудь необычное, из ряда вон. Сам Зеки тоже из ряда вон, понимаете? Я киваю. Роскошные залы, дорогие гостиницы, всякие прибамбасы всем осточертели. Ей хочется простоты, уюта, — только не подумайте, что мне денег жалко, я хорошо заплачу! Понимающе киваю, ничего такого я не думаю. Простота и оригинальность. Она готова хоть сейчас посмотреть мой ресторан. Я говорю, что тоже готова, пусть смотрит. Тут все на виду: зал и кухня. Сколько квадратных метров? Около шестидесяти. Бессовестно вру. «У меня» всего-навсего сорок три квадратных метра. И это действительно все? — спрашивает она. А погреб? Кладовка? Кладовки нет, отвечаю я. К сожалению. Двести гостей здесь поместятся, так ведь? — задает она вопрос. Да, киваю в ответ. Она складывает руки на груди и задумчиво качает головой, встряхивая рыжими кудрями, и по комнате снова плывет сладкий запах. А это что за дверь? — опять спрашивает она и указывает прелестным пальчиком с прекрасным маникюром на стену в глубине кухни. Оборачиваюсь и вижу — можно подумать, она только что нарисовала ее своим острым ноготком, — удивительную дверь, похожую скорее на ворота, всю в резьбе, покрытую небесно-голубым лаком. Подумать только, говорю я с некоторым недоумением, я совсем забыла о гараже. Мадам Коэн хочет посмотреть и гараж. Настаивает. Многого ждет от нашей встречи, ей кажется, мы с ней поладим. Пересекаем ресторанный зал, и я поворачиваю тяжелую медную задвижку. Дверь отворяется без малейшего скрипа, тяжелая и хорошо смазанная. Мы обе — я и моя гостья — зажмуриваемся, ослепленные солнцем, что льется сквозь купол с цветным витражом. В гараже не меньше двухсот квадратных метров, это на глаз, приблизительно, потому что в стенах есть еще ниши, задернутые шторами синего бархата. Прочные, украшенные резьбой лестницы из мореного дуба по обе стороны от двери ведут на галерею, освещенную свечами в канделябрах с подвесками дымчатого хрусталя, — в них отражается и дробится множество огоньков.

Как это нам удается ясно видеть огонь свечей при ярком солнце? — спрашивает мадам Коэн. И я понимаю, что ее всерьез занимает эта загадка. Что ответа она не ждет. Но если я соображу, в чем дело, она в благодарность не станет укорять меня за неблаговидный поступок — нежелание показать великолепный зал посетительнице, которой он так нужен. Я задумываюсь. Внимательно смотрю на свечи, потом вглядываюсь в купол с витражами. Думаю о смерти. О борозде, что оставляет на жизненном поле плуг смерти, борозде, отпугивающей нас, заставляющей замкнуться, забыться в вихре летящих дней. Земля разверзается у нас под ногами, повергая в пучину горя, столь глубокого, что кажется, оно нас поглотит, но вот оно изжилось. Рана затянулась бесследно. Борозда исчезла. Живые остаются жить среди живых. Мертвые оставляют нас и уходят к мертвым. Нет, все не так просто. Мертвые на свой лад продолжают жить с нами. Они с нами разговаривают, будят нас по ночам, появляясь в сновидениях, напоминают о себе сходством с незнакомцем в автобусе, они рядом с нами.

Свечи нам видны, несмотря на солнце, говорю я, обращаясь к мадам Коэн, и ярчайший солнечный свет не затмевает их света, потому что мы обе, вы и я, не изгоняем умерших из своей жизни. Мы не гоним и тех, что от нас отдалились, добавляет она. Я ощущаю неизъяснимую благодарность. Ее слова приносят моей душе мир и покой, и я говорю, что готова на все, лишь бы ее праздник удался. Я отдаю в ее распоряжение свой гараж. И она все с той же застенчивой робостью просит: только мне нужно, обязательно нужно, чтобы еда была исключительно кошерная, вы же понимаете? Я киваю. Я непременно все оборудую как надо, поставлю вторую плиту на кухне, заведу специальные емкости, одни для молочных продуктов, другие для мясных, я не посмею варить ягненка в молоке его матери, все разъединю и разведу по разным углам. Два вида губок, только стеклянная посуда, два набора ножей и вилок. Заказываю у своего друга с авеню де ла Репюблик второй холодильник, еще одну духовку, еще один разделочный стол и посудомоечную машину. На какой-то миг я и сама раздваиваюсь — Мириам молочная и Мириам мясная.

В день, когда мы должны подписать с мадам Коэн договор, я прижимаю правой ладонью к стеклу витрины значок «Бейт-Дин», удостоверяющий, что у меня на кухне все кошерно, и он отпечатывается на стекле черными четкими буквами. Мадам Коэн очень пунктуальна, приходит ровно в два часа дня. Все готово, объявляю я ей, указывая на новые приобретения, которые она, конечно же, оценит по достоинству. Я потратила на них двадцать тысяч евро, но нисколько не жалею. Я даже не собираюсь ставить их в счет. Тем лучше, тем лучше, чуть ли не шепотом отзывается мадам Коэн, явно чувствуя себя очень неловко, даже не знаю, как начать… Праздника не будет. Я поссорилась с мужем, понимаете? Я киваю. Она пускается в объяснения. Когда муж смотрит на меня, я чувствую в душе смерть. Я больше не могу. Я от него ушла. А как же Зеки? — спросила я. Что будет с вашим сыном Зеки? Где найдется тот особенный праздничный зал? Где он из мальчика станет мужчиной? Мадам Коэн ничего не отвечает. Она исчезла. Я поворачиваюсь и оглядываю кухню — в ней все двоится, словно я вдрызг пьяна. Двадцать тысяч евро. Я бросаюсь к голубой двери, двери гаража. Убеждаю себя, что все не так уж плохо. Не будь мадам Коэн, я никогда бы не узнала, что у меня есть сарай, похожий на венецианский дворец. Немедленно обихожу его, освою, буду устраивать приемы. Дверь странным образом съежилась. Я поворачиваю тяжелую задвижку, скрипят петли, дверь, открываясь, на глазах становится все меньше и меньше. Я наклоняю голову, сгибаюсь чуть ли не вдвое, в конце концов на четвереньках вползаю внутрь. Стены тесно сдвинулись. Купол потемнел. Канделябров с хрустальными подвесками нет и в помине. В потемках едва мерцает одна-единственная свеча, и любой сквознячок может ее задуть. Я задерживаю дыхание. Смотрю на крошечное пламя, едва теплящееся в гараже, что уменьшается, наполняется тьмой, растворяется в ней, сливается с молчаливым космосом, с безграничным беззвездным пространством — пространством, которое не осветишь никаким сполохом. Крошечное пламя. Мы не гоним и тех, что от нас отдалились, понимаете? Я кивнула.

Глава 13

Я открыла глаза в пять утра, в ушах еще звучали слова: «Мы не гоним и тех, что от нас отдалились». Я думала о сыне, о Гуго.

Мы не виделись шесть лет. Шесть лет я не слышала его голоса. Я не знаю, где он, чем занимается. Не знаю, насколько он теперь меня выше. Какую носит обувь? Неужели сорок пятого размера? Удалось ли ему получить аттестат зрелости? Поступил ли он в университет? Бреется или бороду отпустил? Есть ли у него девушка? Мне о нем не рассказывали, я о нем не расспрашивала. Таков молчаливый уговор. Надеюсь, он по-прежнему видится с бабушкой и дедушкой. Поначалу я думала, что не выдержу истязания. Жестоко, немыслимо, несправедливо наказывать меня молчанием! Родные обрекли меня на пытку, по-другому я не могла к этому относиться. Но у меня не было сил, чтобы бороться, не было доводов, чтобы их переубедить. Я приняла эту казнь, как продавший душу дьяволу принимает адские муки. На самом деле не принимает, а смиряется с неизбежностью, выбора-то нет. Мой маленький ад — я признаю это с благодарностью — все-таки был не адом, а чистилищем.

Поначалу я просто бродила по городу: чемоданчик, гостиницы, светящиеся неоном, топтание перед закрытыми дверями друзей, они и не знали, что я стою у порога, ловя звук их шагов по коридору; да, я боялась встретиться с ними взглядом, убежала бы, если б они выглянули наружу. Жгучий стыд за себя, за свой поступок сковывал меня по рукам и ногам. Я угодила в ловушку. Мне нужно было найти работу. Муж, а он был и моим работодателем, больше не желал меня видеть. Я заходила в маленькие магазинчики, надеясь, что у меня хватит мужества спросить, не нужна ли тут продавщица, но чемоданчик, который неизменно был при мне, вводил всех в заблуждение, меня принимали за туристку, ко мне обращались по-английски. Я не решалась возразить. Я застывала перед объявлениями агентств по найму: секретаршей с двумя языками — смогла бы; слесарем — нет, слесарить я не умею; управляющим — тоже не могу; патронажной медсестрой — кто его знает… Я не переступила порога ни одного из агентств. Мысль о составлении своего резюме внушала мне смертельный ужас. Я не могла ответить положительно ни на один вопрос. Не хотела, чтобы со мной беседовали. Не могла смотреть людям в глаза. Теперь-то я знаю, что и тогда были на свете люди, к которым я могла обратиться, они бы приняли меня без осуждения. Но память о моем позоре отгораживала меня от тех, кто мог бы мне помочь. И вот я бродила по городу. С утра до ночи, сбивая ноги, с тошнотой и головокружением от голода и недосыпа. Дни цеплялись друг за друга, одинаковые, неразличимые. Я не знаю, когда отказалась от поисков работы. Согласилась на бесконечное бесцельное блужданье. Я обходила стороной квартал, где недавно жила. Я вглядывалась в подростков. У меня больно сжималось сердце при виде их веселых лиц.