Аньес Дезарт - Съешь меня Страница 14

Поначалу я просто бродила по городу: чемоданчик, гостиницы, светящиеся неоном, топтание перед закрытыми дверями друзей, они и не знали, что я стою у порога, ловя звук их шагов по коридору; да, я боялась встретиться с ними взглядом, убежала бы, если б они выглянули наружу. Жгучий стыд за себя, за свой поступок сковывал меня по рукам и ногам. Я угодила в ловушку. Мне нужно было найти работу. Муж, а он был и моим работодателем, больше не желал меня видеть. Я заходила в маленькие магазинчики, надеясь, что у меня хватит мужества спросить, не нужна ли тут продавщица, но чемоданчик, который неизменно был при мне, вводил всех в заблуждение, меня принимали за туристку, ко мне обращались по-английски. Я не решалась возразить. Я застывала перед объявлениями агентств по найму: секретаршей с двумя языками — смогла бы; слесарем — нет, слесарить я не умею; управляющим — тоже не могу; патронажной медсестрой — кто его знает… Я не переступила порога ни одного из агентств. Мысль о составлении своего резюме внушала мне смертельный ужас. Я не могла ответить положительно ни на один вопрос. Не хотела, чтобы со мной беседовали. Не могла смотреть людям в глаза. Теперь-то я знаю, что и тогда были на свете люди, к которым я могла обратиться, они бы приняли меня без осуждения. Но память о моем позоре отгораживала меня от тех, кто мог бы мне помочь. И вот я бродила по городу. С утра до ночи, сбивая ноги, с тошнотой и головокружением от голода и недосыпа. Дни цеплялись друг за друга, одинаковые, неразличимые. Я не знаю, когда отказалась от поисков работы. Согласилась на бесконечное бесцельное блужданье. Я обходила стороной квартал, где недавно жила. Я вглядывалась в подростков. У меня больно сжималось сердце при виде их веселых лиц.

Как-то во второй половине дня, когда небо казалось особенно грозным — тяжелые лиловые тучи, желтый свет, близящиеся сумерки, — я брела по разбитой мостовой извилистой улочки, что петляла между нескладных домов. Дома стремились друг к другу, почти не оставляя уличного пространства, и казалось, им хочется поделиться какой-то новостью. И вдруг просвет — пустырь, похожий на лужайку, и на пустыре небольшой цирковой шатер с гирляндой разноцветных лампочек. Я замерзла, мне хотелось хлеба, ну и зрелищ, конечно, тоже. Не помню, заплатила ли я за билет. На расшатанных скамьях сидели одни малыши. И еще несколько старушек. Представление началось. Все глаза устремились к дорожке в центре арены, по которой ходил на задних лапках пудель. А вот кот все время лазил по клоуну и ни разу не спустился на землю, сидел у него на голове, спускался на плечи, карабкался по ногам в широких штанинах, преодолевая силу тяготения. Бродяга вроде меня, помещенный в ограниченное пространство, питающий иллюзию, будто оторвался от земли. Детишки хохотали, глядя на пуделя, он был наряжен в костюм, аккуратно переступал лапками и вдруг останавливался перед каким-нибудь малышом, сердито смотрел на него и семенил обратно. Следующий номер исполняли две девушки-акробатки, эластичные, словно гуттаперчевые, они ходили на руках, изгибались и выворачивались, нарушая все законы анатомии, и в какой-то миг зрители уже не сомневались, что руки — это ноги, а головы могут отделиться от шеи и оказаться на животе. Не переставая улыбаться, они перетекали из одной сложной фигуры в другую, поднимали себя на руке, распластывались на арене, становясь невидимыми, и вновь появлялись, неожиданно резко подпрыгнув. Я хлопала им от души и впервые после долгого-долгого перерыва что-то ощутила. Трудно сказать, что именно. Скорее всего, удивление. После девушек на арене появился мужчина, которого мне вскоре предстояло называть хозяином, он стоял на лошади, курил трубку, читал газету, а лошадь мчалась галопом. Он обходился без поводьев и хлыста, ложился, садился, вставал, ни на секунду не терял равновесия и в конце номера так хорошо изобразил крепкий сон, что я поверила, будто он действительно заснул на спине у лошади. Он открыл глаза, и мы встретились взглядом. Не знаю, как получилось, что он меня заметил, и заметил ли вообще, потому что сидел задом наперед и вертел головой так, что ей ничего не стоило пойти кругом. И все-таки всякий раз, когда он проезжал мимо, он находил меня глазами. И когда кланялся публике, тоже смотрел на меня, и мне даже показалось, что он мне подмигнул.

Представление закончилось, а сил подняться у меня не было. Мне хотелось остаться здесь, пусть выгоняют, если хотят. Я любовалась ими всеми — девушками-змеями, человеком-кентавром, клоуном и котом, канатоходцами, летающими, как перышко, акробатами на трапеции, жонглерами в костюмах футболистов, человеком-пауком. Я — неверная жена, я — порочная женщина, я — развратница, совращающая младенцев; искренне восхищалась всеми и чувствовала себя частью труппы.

Цирк опустел. Вскоре на смену публике пришли циркачи и принялись за уборку. Точнее, за сбор пропавших вещей. Подбирали осиротевшие перчатки, забытые шарфики. Я ждала своей очереди. Мне дружелюбно улыбнулись. Я не сумела улыбнуться в ответ. Я увидела, как одна из акробаток что-то шепнула хозяину на ухо. Тот направился ко мне и сел рядом. С прямой спиной, выпятив грудь, положив руки на колени.

От него пахло конюшней и апельсинами. Я не осмелилась к нему повернуться.

— Ну, говори, какой у тебя номер? — спросил он.

Честно говоря, я не поняла, что он имел в виду. Не знала, что ответить, и молчала.

Он потер небритый подбородок и задал вопрос иначе:

— Что ты умеешь делать?

«Умею с огромной скоростью катиться под откос» — вот первое, что пришло мне в голову.

— Ничего, — ответила я тихо. Он не расслышал.

— Что-что?

— Я ничего не умею.

Позднее я узнала, что большая часть труппы нанялась в этот цирк именно так. Так же, как я, человек, не заплатив за вход, усаживался на скамейку и оставался сидеть после того, как отгремели аплодисменты, а потом показывал номер. Так пришли сюда иллюзионист, жонглер, дрессировщик кошек, шпагоглотатель, дрессировщица волков. Они тоже сидели после представления на скамейке в шапито «Санто-Сальто», безмолвные и непроницаемые, тая в себе неведомые таланты. Их прибило к берегу приливом, как водоросли, что послушно и безвольно подчиняются бегущей волне. Сама того не подозревая, я пошла проторенной тропой, воспользовалась паролем, и от меня ждали чудес. Кто знает, что я прячу под плащом? Карликовых огнедышащих кроликов, хрустальные обручи, что будут крутиться на мне, сверкая и не разбиваясь, веревки и кольца, с помощью которых я поднимусь в воздух, будто по лестнице? Морщины и усталость на лице ничуть не противоречили невероятным предположениям. Напротив. Потом у меня было время понаблюдать за артистами. Я наблюдала их вблизи. Ни в одном простодушный взгляд — взгляд профана — не увидел бы невероятных способностей, которыми они обладали. Почти все мужчины малорослые, кряжистые, иногда даже с брюшком. Женщины зачастую страшно худые, с испорченными черными зубами. Акробатки казались старухами из-за морщин и впалых щек. А у той, что танцевала на канате, были неимоверно толстые ляжки, и она все боялась, как бы они не стали еще толще. Никто из них не был уродом, напротив, в каждом была своеобразная привлекательность, но выглядели они самыми обыкновенными людьми, у которых за долгие годы образовалось множество физических недостатков. Я была точно такой же, как они. Я не предпринимала никаких усилий, чтобы уберечь себя от воздействия времени, у меня тоже выпирал живот, ступни покрылись мозолями, под глазами синели круги. Так что не было никаких оснований усомниться, что у меня, обыкновенной и измученной, тоже имеется какой-нибудь необычайный талант.

Хозяин подождал немного и принялся перечислять:

— Воздушная акробатика? Пушка? Маты? Трапеция? Канат? Хищники? Жонглирование?

Он словно перебирал увесистые жемчужины поблескивающего ожерелья. Я не прерывала его. Я молчала. И даже не пыталась понять, чего он хочет.

— Нам нужна женщина, которая могла бы стряпать, — наконец сказал он, озадаченный моим молчанием. — Ты умеешь готовить?

— Да! — откликнулась я.

Если бы я могла, то упала бы перед ним на колени, но у меня не хватило ни сил, ни смелости. Я могла бы поцеловать ему руку, поклониться до земли. Всем своим существом я чувствовала: спаситель! Он спасает меня от смерти! Но предпочла запрятать это чувство поглубже, хранить его втайне, боясь все испортить.

Я сжала ручку чемоданчика, и мне показалось, что в этот миг я могу, как Нина и Вольси, наши гимнастки, удерживать равновесие, опираясь на одну руку. Опустить голову, а носками, нацеленными прямо в небо, медленно, почти незаметно, выписывать разные фигуры, чтобы у зрителей при виде оранжевых трепещущих лучей — костюмы у гимнасток были оранжевые — возникало ощущение раздуваемого ветром костра.

Хозяин поманил меня, и я пошла за ним. Вот мое новое жилище — прицеп, маленький, невысокий, газовая плита с пятью конфорками, деревянный стол.