Иосип Новакович - День дурака Страница 13

– А я лично ненавижу убийц, – сказала Ганди. – Я бы предпочла, чтобы их казнили.

– Товарищ Тито, позвольте мне объяснить. На самом деле я не пытался… убить. Просто пошутил, а полиция…

– Я не одобряю подобных шуток. Знаешь, Индира, я ведь тоже несколько лет провел в лагерях. Это самое лучшее испытание для человека – закаляет силу воли. Сколько тебе еще осталось сидеть, товарищ?

Тито говорил вполне дружелюбно, изящно выпуская маленькие облачка табачного дыма. Разумеется, для достижения этой легкости потребовалось пятьдесят лет, и Иван смотрел во все глаза на священный дым, плавающий вокруг диктатора Он вспомнил, как профессор ударился в воспоминания, когда ответы Ивана напомнили ему о прошлом. Это была прелюдия к отличной оценке и дружбе, которую прервала злая шутка, а теперь Тито вел себя как тот нейрохирург. Может, он собирается простить меня? Все эти мысли перемешивались с табачным дымом и головокружением, которое Иван испытал от никотина. И все же Иван не забыл ответить на вопрос Тито:

– Мне кажется, два.

– Значит, будет четыре. А когда ты отсюда выйдешь, я приглашу тебя на архипелаг Бриони, и мы будем пить вино Софи Лорен. Может, и сама Софи будет там, и Индира еще раз приедет. Как бы то ни было, не забудь собрать для меня коллекцию анекдотов и шуток, мне очень нравится тюремный юмор. Понял? А теперь сядь на любой камень и наслаждайся сигарой. Отдыхай, пока не докуришь до конца – и чтобы надзиратели не отвлекали тебя, пока не закончишь. Zdravo!

Тито и Ганди сели в «лэндровер», а за ними в двух других автомобилях последовали охранники. Иван присел на камень и, глядя на горизонт, медленно курил до захода солнца. Под багряным небом, словно жидкое серебро, поблескивали воды Адриатики.

9. Иван находит философское обоснование холостяцкой жизни

Ивана освободили из колонии через год после визита Тито, то есть за три года до того, как истек его «новый» срок. Возможно, Тито только грозился увеличить Ивану срок, или забыл о своем обещании, или же забыл начальник лагеря. А может, на самом деле Тито, наоборот, сократил срок. Или же это связано с тем, что страну к тому моменту охватила всеобщая либерализация. Создатель и глава югославских спецслужб Ранкович был снят с поста за установку прослушивающей аппаратуры в резиденции Тито. В общем, в результате создания органов самоуправления рабочих (новое веяние в югославском социализме) власть была децентрализована (теоретически любой рабочий коллектив вел свои дела независимо от Белграда или другой центральной власти). Теперь за политические преступления судили не так строго, как раньше, и дела многих политзаключенных, например Ивана, пересмотрели и смягчили приговор. Наступила так называемая хорватская весна – каждая республика обладала правом самоопределения, хорватские политики восприняли это право слишком буквально и выступали с гневными речами, говоря о том. сколько денег, заработанных на туризме в Хорватии, оседает в Белграде и что Хорватии необходимо выйти из состава федерации. Хорватская интеллигенция пыталась вернуться к прежней, до-югославской форме существования, но никак не могла достигнуть соглашения, какая же она должна быть, эта форма, и какой диалект должен стать государственным. Народ свободно стоял в очередях перед американским консульством, подавая документы на визу.

Несмотря на отличные оценки, Ивану не удалось восстановиться на медицинском факультете Нови-Сада или перевестись в Загреб, очевидно, в его личном деле все еще имелась запись о судимости. Он написал письмо Тито, но не получил ответа.

Ивана приняли на философский факультет Загребского университета, где в те времена спокойно можно было быть политически неблагонадежным, напротив, иметь судимость считалось престижным.

Хорватская весна быстро закончилась. Когда студенты маршировали по Загребу, требуя всевозможных свобод, Тито отправил туда спецназ. Конная полиция накинулась на демонстрантов, избивала их дубинками, проламывая черепа и ключицы. Иван наблюдал за происходящим с тротуара. Он не очень-то сочувствовал националистам. Как вообще можно быть националистом? Нация – это большая группа людей, и в каждой группе есть свои психи, и если вы идентифицируете себя с этой группой, то разделяете и их ненормальность. Тем не менее он все равно поежился при виде кровопролития. Члены сепаратистского хорватского правительства оказались в тюрьме, и было сформировано новое, состоявшее исключительно из бывших секретных агентов, полностью преданных Тито и Югославии.

Ивану нравилось изучать философию. Если нельзя делать все, что хочется, то можно хотя бы думать то, что хочется, – кто может ему помешать? Для Ивана это было своего рода возрождением. Он стал вегетарианцем, питался в основном тушеным шпинатом и черным хлебом и оставался таким тощим, словно все еще отбывал срок на Голом острове. Иван ни с кем не встречался, но утверждал, что не собирается жениться, потому что это вредно для философа. Платон, Аристотель, Декарт, Юм, Кант, Витгенштейн – никто из великих философов, насколько мог судить Иван, не был женат, и Иван, как самобытный философ, тоже не станет обзаводиться семьей.

После лекций Иван вместе с однокурсниками устраивал горячие обсуждения в пивной. Гегель очень любил пиво, и хороший европейский философ должен получать удовольствие, совмещая опьянение от идей и алкоголя. Греки вели философские беседы за бокалом вина, смешанного с водой в такой пропорции, что у получившегося напитка крепость была как у немецкого пива. В пивной было так шумно, что Иван мог слышать и понимать высказывания только одного человека – себя.

Хотя Ивану не платили стипендию, он умудрялся покрывать свои расходы благодаря брату Бруно, который тем временем успел стать инженером-электротехником. Он работал в Германии на заводе «Фольксваген» и очень прилично зарабатывал. Так что ему не составляло особого труда высылать Ивану по пятьсот марок четыре раза в год.

Ивана не мучила тоска по родным местам но тем не менее после первого курса, в середине лета, когда начались открытые столкновения сербов с хорватами, он отправился в Низоград.

Иван посетил собрание компартии, на котором Марко, его бывший учитель, изготавливавший надгробные памятники, прервал высокопарную речь мэра:

– Товарищи, хватит нести чепуху. Наши лидеры – лицемеры. Господь создал нас равными. В его глазах мы лишь былинки. Так зачем вся эта чушь? Почему некоторые орут «Я – хорват!», а другие надрываются: «Я – серб!». Какая, черт возьми, разница? Кому какое дело? Вот что я вам скажу – Богу точно дела нет.

Он продолжил читать проповедь на атеистическом коммунистическом собрании, и никто не мог его остановить. Закон строго ограничивал религию и миссионерскую деятельность пределами церкви. Религия считалась болезнью, костылем для тех, у кого не хватает смелости взглянуть в лицо правде – все мы умрем. Когда Марко сел, воцарилась тишина, которую нарушало только редкое покашливание. Над собравшимися повис густой синий дым, словно огромный венок.

Будучи кальвинистом, Иван не раз видел, как относительно смелые верующие сдерживали себя во время собраний. А тут вдруг высказался старый коммуняка, который вроде как должен быть атеистом. Религиозность Марко не удивила Ивана. Он помнил тот их разговор, когда Марко заявил, что все мы отбываем наказание за грех Адама, и наша жизнь – это труд, и только труд. Но казалось, слушатели остолбенели. Иван почувствовал гордость за их общую веру в Бога, в которого, несмотря на все философские изыскания, он все еще верил, по крайней мере в тот момент. По его телу пробежала дрожь.

После собрания Иван увидел Марко, стоявшего в тени киоска среди треска фейерверка и толпы гуляющих, поскольку дело было четвертого июля, в День независимости Югославии. Он стоял прямо, скрестив на груди руки, и своими сединами напомнил Ивану пророка Иону, ожидающего падения Ниневии.

Вместо приветствия Марко воскликнул:

– Содом и Гоморра! Все девицы бегают полуголыми, а парни даже не замечают. Что же грядет? Можно просто взять тонюсенькую тряпочку и ею прикрыться! Что за распущенность, что за безбожие!

Комментарии Марко удивили Ивана. Марко сам вылепил обнаженную женщину, Иван видел скульптуру у него в подвале.

Но Марко все-таки была присуща строгость. Когда его дочь была подростком, Марко, бывало, запирал ее в комнате, чтобы уберечь от городских «кобелей». Она сбежала, и в итоге парень обрюхатил ее после шести месяцев свободной любви. Марко, заранее предчувствовавший подобное развитие событий, читал ей нотации и ничем не облегчал участь дочери, хоть и помогал ей материально. Неразборчивость дочери больно задела его самолюбие. В конце концов он превратился в мрачного старика. Никогда не улыбался и всем своим видом выражал печаль, словно средневековый портрет. Он страдал от того, что стало с его страной и его семьей.