Эрико Вериссимо - Пленник Страница 13

Он посмотрел на нее почти враждебно.

— Не знаю. Вы же всегда знаете все лучше всех, вы — сливки человеческой культуры, вот вы и должны найти ответ на это… и на все остальное.

Она рассмеялась. Темнокожий морской пехотинец оглянулся на них. Сутенер улыбнулся, как будто и он участвовал в разговоре.

— Я, кажется, вас обидела, лейтенант?

Он уже раскаивался в том, что сказал.

— Простите. Я был груб.

— Пустяки! У меня носорожья шкура. Иначе бы я не выжила здесь. Но мы говорим о народе, который интересует меня в эмоциональном плане. В какой-то мере это мой народ. Я умру здесь, буду здесь похоронена, и мой прах удобрит клочок здешней земли. Надеюсь, из моей груди вырастет пальма. Нет! Огненное дерево, фламбойан. Или гранатовое. Короче говоря, плодовое дерево или дерево с прекрасными цветами, которые могли бы однажды подарить кому-нибудь вдохновение. Быть может, поэт из вашей страны, которому осточертеют электронно-вычислительные машины, придет посидеть в тени этого дерева, чтобы написать поэму о красоте природы. Нет, лейтенант, пусть на меня подействовало вино, но я не считаю, что мир погиб. Я надеюсь, мой друг, я верю. Я хорошо знаю и положительные качества вашего народа. Еще вина, лейтенант?

Он не ответил. Голова у него уже кружилась, а он не хотел быть пьяным, когда встретится с Ку. Учительница снова наполнила свою рюмку, отпила глоток и сказала:

— Если мы вспомним хроническую нищету, голод и болезни, на которые столько времени была обречена эта нация, то придется признать, что трудно найти более мужественных и стойких людей. Их относительная отсталость вызвана определенными обстоятельствами, а не тем, что они являются неполноценной нацией.

— Но я же этого не отрицаю! Надеюсь, вы не считаете меня расистом? — добавил он, решив проверить, сознает ли она, что находится в обществе мулата. И пришел к выводу, что если она даже и знает, то умеет скрыть это.

В наступившей тишине послышался голос темнокожего морского пехотинца и смех куколки, его спутницы.

— Вы когда-нибудь слышали о Карле фон Клаузевице? — спросила учительница.

Лейтенант наморщил лоб, словно бы припоминая, а она продолжала:

— Это был прусский генерал, который в середине прошлого века писал о военной стратегии. Он был сторонником тотальной войны — считал, что противнику следует наносить удары всюду, где можно… не только по его армии, но и по гражданскому населению, территории, имуществу и так далее. Это ему принадлежит утверждение, что война является продолжением политики. Так вот, я хочу внести поправку — простите меня за самонадеянность — в этот знаменитый афоризм. Я считаю, что война является продолжением торговли между нациями. Дипломатия, орудие внешней политики, представляет собой лишь хрупкий бумажный мостик, перекинутый через узкую реку недолгих междуцарствий. Иногда это просто шпионаж. Иногда — менуэт, предшествующий гекатомбе…

Лейтенант задумался: ему вдруг вспомнились картины ужасов, свидетелем которых ему пришлось стать за последний год.

— Допустим, что так, — тихо сказал он. — Но где же выход?

Она пожала плечами.

— В прошлом веке Ницше убил бога, и, как кто-то потом иронически написал, в конце концов бог убил Ницше. Теперь, в наши дни, бог, по-видимому, вновь подвергается опасности лишиться жизни…

— Если бы техника сумела убить бога, — перебил он, — то человечество ненадолго пережило бы погребение своего создателя.

Он замолчал, отломил кусок хлеба и с трудом проглотил его — корка оцарапала ему горло. Сутенер по-прежнему поглядывал на него и улыбался. Учительница снова заговорила:

— Вера в существование бога не мешала людям на протяжении тысячелетий истреблять друг друга в жестоких войнах. Мне кажется, страх перед богом не главное, важно, чтобы люди любили друг друга или хотя бы не ненавидели до такой степени, чтобы прибегать к насилию для разрешения проблемы сосуществования.

Она закурила новую сигарету. Лейтенант заметил, что в пепельнице лежат уже три окурка. Учительница выдохнула целое облако дыма.

И тогда он, ни разу в жизни не куривший, вспомнил суровые предостережения их пресвитера, неизменно поносившего курение. В детстве и юности он почему-то всегда связывал сигареты с проститутками — накрашенными негритянками, щеголяющими в ярких платьях.

В зал вошли пятеро солдат, женщин с ними не было, они, видимо, явились сюда из какого-то бара. Учительница обернулась на их громкие голоса. Один из солдат подмигнул ей и приветственно махнул рукой. Она улыбнулась. Затем, когда улыбка на ее лице погасла и оно снова стало серьезным, она сказала своему собеседнику:

— Люди всегда считают себя созданными по образу и подобию божьему, носителями хотя бы одной божественной частицы.

— И меня так воспитали.

— Вы католик или протестант?

— Баптист.

— А!.. Так вот, люди считают, что на них возложена некая миссия. Словно в тайнике своего существа они хранят закрытую и запечатанную книгу божьих заповедей, полный текст которых никто никогда из первых рук не получал. И вот… скажем, в этом одержимом веке книгу решили открыть, и оказалось, что в ней одни чистые страницы. После этого, уже не ссылаясь на то, чего хочет бог, люди вознамерились сами управлять своими судьбами. И начали задавать себе мучительные вопросы. Стоит ли быть добрым? Имеет ли нравственность абсолютную ценность? И самое главное: способны ли люди сами себя спасти? Если бог мертв… или пребывает скрытым и предан забвению… кто же тогда всевышний судья? И в результате, лейтенант, мы лишились моральных ценностей, мы не умеем отличать добро от зла, нравственное от безнравственного. Сегодня поговаривают даже о «ситуативной этике», это, в сущности, удобнейшая индульгенция.

— Но кем эта индульгенция подписана?

— В данной войне, мой друг, вашим военным министерством.

Он засмеялся. Официант подошел с меню, чтобы они выбрали десерт. Они заказали мороженое — ванильное и шоколадное. Поговорили о жаре, о фильме, который она видела несколько месяцев назад, о цветах в ее саду…

— Вы же ничего не ели, — заметила она, взглянув на тарелку лейтенанта, где лежал почти не тронутый салат.

— Не хочется.

— Вас что-то тревожит?

— Немного.

— То, о чем вы не можете мне рассказать?.. Ну конечно, не будем касаться ваших личных дел.

— Да нет, пожалуйста! Я сам давно хочу задать вам нескромный вопрос, но… не осмеливаюсь.

— Спрашивайте. О чем мы будем говорить в этот вечер, ни на что не повлияет. Ведь, скорее всего, мы больше никогда не увидимся.

— Хорошо, я спрошу. Почему вы живете в этой стране? Ведь здесь ад, а вы продолжаете тут жить. Если вы не можете или не хотите ответить, я пойму ваше молчание и мы поговорим о чем-нибудь другом.

Его собеседница на миг заколебалась.

— Вам в самом деле интересна моя история? — Она бросила сигарету в пепельницу и тут же закурила другую. — Я расскажу… в немногих словах. Мои родители приехали сюда вскоре после свадьбы. Я родилась и выросла здесь. Отец владел чайной плантацией в окрестностях города. Он был человеком недюжинным, много читал, увлекался живописью. Он прекрасно ладил с туземцами, они его любили. Моя мать была отличная хозяйка, и мы все трое жили очень счастливо. Мне исполнилось тринадцать лет, когда началась вторая мировая война, и восемнадцать, когда полуостров захватили трудолюбивые и энергичные желтокожие человечки, обожавшие своего императора… Хорошо, лейтенант, я буду краткой. Кончилось тем, что нас отправили в концлагерь. Мать умерла от дизентерии, и захватчики нашли предлог, чтобы уничтожить моего отца… — Она поглядела с вызовом на лейтенанта и добавила тихо: — А меня изнасиловали отвратительно сопящие солдаты с черными блестящими волосами. Это было страшно. Я чуть не сошла с ума, хотела умереть… Нет, нет, не надо выражать мне сочувствия, лейтенант. С тех пор прошло больше двадцати лет. Я осталась жить.

Он был растерян и смущен. А она продолжала:

— Ну, вот. Представителям Красного Креста удалось спасти то, что от меня осталось. Меня посадили на пароход, отправлявшийся на родину моих родителей, которая как-никак была и моей родиной… Я поселилась у дяди, брата моего отца.

Лейтенант, опустив глаза, ерзал на стуле, вертел ложку, покашливал.

— Я вижу, вы шокированы, друг мой. Пожалуйста, не принимайте мою судьбу слишком близко к сердцу, но и не считайте меня циничной. А вообще, быть может, вас смутила не моя история сама по себе, а то, что я ее рассказала так откровенно? Я считаю, что, в сущности, мы боимся слов больше, чем того, что эти слова обозначают, и в результате возникает глубочайшее взаимное непонимание. Подумайте хорошенько, ведь тень розы не красивее самой розы, тень бандита не так опасна, как сам бандит. На мой взгляд, — разрешите мне метафору, — слова — это тени вещей, лиц, фактов и мыслей, которые они обозначают. Верность тени по отношению к предмету… я хочу сказать, что ее размер, форма, густота зависят от положения источника света, то есть от характера человека и от того, как он владеет своим языком. Вы поняли, что я имею в виду?