Катрин Панокль - Мы еще потанцуем Страница 13

— Клара… Я не понимаю…

— Марк, я тебя очень люблю, но я тебя не люблю…

На этот раз он услышал. Ему стало жарко. Очень жарко. Он слишком долго бегал. Пот струится у него со лба, из подмышек, по животу текут ручейки. Он стягивает через голову свитер, вытирает лоб, обмахивается, не выпуская трубку.

— А что я родителям скажу? — выдыхает он.

— Что это я во всем виновата, что я их очень любила…

— Но…

Тут он вскипает. Нельзя так бесцеремонно обращаться с его родителями! Они ее приняли как дочь, они возлагают на нее большие надежды, они очень хотят внуков, пока еще не совсем состарились. Она не имеет права так себя вести.

— Знаешь, почему ты так поступаешь, Клара? — вдруг опомнившись, он переходит в наступление, выпрямляется, принимает боевую стойку. — Потому что ты боишься! Боишься обязательств, боишься иметь детей…

— Марк, не надо, это бесполезно…

Он готов бороться. Он вложил три месяца жизни в роман с Кларой и не позволит просто так себя вышвыривать. У нее нет никаких оснований для разрыва. Еще утром… сегодня утром…

— Не иметь семьи в твоем возрасте ненормально! В тебе какой-то скрытый дефект, надлом… Сходи к моему психологу, он тебе поможет.

— Марк…

— Ты не меня больше не любишь, ты себя больше не любишь. Что-то в тебе не так, а ты не хочешь это признать… не хочешь понять. Так и будешь всю жизнь наступать на одни и те же грабли, если не будешь работать над собой…

— Марк, это бесполезно…

— Тебе нужно найти смысл в жизни, связать себя с кем-то, родить детей, поставить общую цель… Настоящую цель, из плоти и крови… Дети, Клара!

Он замечает, что выдал себя, умолкает и ждет. Слышит короткие гудки. Она положила трубку. Рухнув на кровать, он зарывается лицом в подушку и тянется рукой к лексомилу.

Припарковавшись перед домом Клары, Рафа смотрит на ее окна. Свет горит, она дома. Он долго сидит, уронив голову на руль.

Она первая должна все узнать.

Она всегда была первой. Стоило им перестать общаться, и в дверь тут же просунулась гнусная рожа беды. На него обрушилась лавина воспоминаний. Жесты, запахи, фразы, принадлежащие только им. «Жизнь — корзинка с Карамбарами», «Держи хвост пистолетом», «Мы как Проктер и Гэмбл», «Больше страсти!». Словно большой коллаж, который он мог бы назвать: «Рафа и Клара в одной лодке».

Однажды, когда они бродили вдвоем по улицам Флоренции и ее сумка то и дело била его пониже поясницы, а он отпихивал ее бедром, а она видела в этом приглашение поскорее вернуться в отель, залезть под одеяло и начать снова, еще и еще, их остановила цыганка и предложила погадать по руке. Она взяла левую ладонь Клары и левую ладонь Рафы в свои сморщенные руки с облезлым алым лаком на ногтях, долго щупала, а потом изрекла загадочным голосом: «La vostra fortuna si fermera il giorno o vi voï lasciati…».

— Что, что она сказала? — заволновалась Клара.

Он перевел ей слова цыганки: «Удача отвернется от вас в тот день, когда вы расстанетесь».

— Но мы никогда не расстанемся! — воскликнула Клара, пожав плечами, словно зловещая гадалка попала пальцем в небо.

— И тогда вы пойдете каждый своей дорогой, и несчастье будет вашим спутником, — добавила старуха, отпустив их руки.

Рафа дал ей десять тысяч лир — лишь бы поскорей ушла. Десять тысяч лир, чтобы откупиться от злодейки-судьбы. Клара смеялась, говорила: «Это невозможно, Рафа! Это невозможно!», — и снова пихала его сумкой, но он ее уже не отталкивал.

— Да ладно тебе! Ты же видишь, она шарлатанка, говорит, что в голову взбредет!

— Это дурной знак… Ты-то у нас веришь в знаки, — пробурчал Рафа.

— Я верю в те знаки, которые мне нравятся!

Она купила ванильное мороженое с шоколадной крошкой.

— Почему ты так уверена в себе? — спросил он. Его все еще трясло.

— А потому что я сама все знаю. Мы никогда не расстанемся. Я не могу жить без тебя, а ты не можешь жить без меня. Все очень просто. А она, ведьма цыганская, этого не знала, думала, что мы обычная пара. А мы вообще никакая не пара, Рафа, мы сиамские близнецы, а чтобы разделить сиамцев, нужно согласие обоих. Ты согласен?

Ее язык быстро скользил по шарику мороженого, а оно текло по пальцам, и она облизывала руки чуть не до запястья. Потом мороженое стекло до локтя, она вытерла струйку тыльной стороной другой руки и вгрызлась в вафельный стаканчик. Что бы она ни делала, ему никогда не было противно.

Ей было тогда лет восемнадцать. Они поехали во Флоренцию, в свое первое путешествие. Его оплатил Люсьен Мата. Как обычно. Он все покупал. И каждый раз, когда они переезжали в новый город, он упорно переводил им деньги в местное отделение «Америкэн Экспресс». Рафа не хотел их брать, но Клара настаивала: «Я сама пойду. Возьму эти деньги, а ты просто не будешь меня спрашивать, откуда они взялись. Вот и все. У твоего отца столько денег, Рафа! Надо пускать их в оборот! Он откупается от собственной совести, потому что никогда тобой не занимался, а мы зато обедаем в дорогих тратториях и спим в пятизвездочных отелях… Всем выгодно».

У Клары на все находилось объяснение. «Нет хуже греха, чем упустить свою страсть, Рафа. Это, наверно, даже смертный грех… Послушай, мы молоды, мы любим друг друга, жизнь прекрасна, — и мы вдруг будем ночевать в молодежных общагах, где и не обнимешься толком, и только потому, что ты не хочешь брать эти деньги! Рафа, взгляни на небо, взгляни на землю, взгляни на разноцветные стены флорентийских домов: они велят нам жить полной жизнью, впитывать счастье глазами, ушами, всей кожей! Нельзя это упускать, Рафа!»

Они и не упускали. Он говорил себе, что обязательно настанет день, когда его картины начнут продаваться, когда их будут отрывать с руками, и тогда он отплатит Люсьену Мате сторицей. Клара исчезала за стеклянной дверью «Америкэн Экспресс» и выходила оттуда, размахивая пачкой купюр. Физиономия у нее была веселая, как у гангстера, ограбившего банк. Она целовала его в шею, в волосы, в губы до тех пор, пока он не смягчится и не заключит ее в объятия.

Они объезжали город за городом в поисках музеев, церквушек, битком набитых шедеврами, охряно-красных крепостных стен, зеленых или облысевших пальм, груд раскаленных на солнце камней. Клара читала путеводители, Рафа крутил баранку. У нее была целая коллекция камушков, кристаллов, окаменелостей и минералов, а он набрасывал эскизы в блокноте. По вечерам они сравнивали свои сокровища, раскладывали их, хвастались друг перед другом. В Марокко он открыл для себя синий цвет, в Сиене — красный, в пустыне на юге Алжира — охру, а белый отыскал на скамейке в Бруклине, вглядываясь в туманные очертания Манхэттена. «Зеленый — слишком тяжелый цвет, он тянет настроение вниз, делает тебя грустным и раздражительным, а вот зато синий…» Она кивала. Он улетал в мир синих и белых красок на крыльях ее отваги, всегда несущих его к новым горизонтам. В Нью-Йорке он рисовал только дыры, трещины, мертвые обугленные каркасы домов, зияющие люки, силуэты людей, рухнувших на землю под грудой коробок. Она застывала в изумлении перед небоскребами из стекла и бетона, строгими перпендикулярами перекрестков, ослепительной желтизной такси, смешением тюрбанов и арафаток, кроссовок и джинсов. Ее потрясли белоснежные скульптуры Луизы Невельсон[21]. Им захотелось Африки, Африки черной и дикой. Их общий друг Касси часто рассказывал им о Судане, о Мали, о чащобах Берега Слоновой Кости. В пятнадцать лет он приехал из Абиджана учиться в Париж. Жить собирался у дяди, но тот год спустя выкинул его на улицу. Он поселился в сквоте в Баньё и выживал, как придется: воровал кредитки, грабил ларьки, таскал товар с грузовиков. Его родители остались дома, на севере Абиджана, в деревне среди настоящего тропического леса. У Касси были длинные, тонкие пальцы, хрупкие, как стекло, а ладони белые, как молоко. Рафа и Клара часто встречались в сквоте Касси, заваленном яркими расписными тканями, музыкальными инструментами, нагревательными баками, всяческими магнитофонами, радиолами, телевизорами, которые валялись по углам, пока Касси не относил их на «черный рынок». Сначала Клара воротила нос. Говорила, что нехорошо брать чужое. «Я беру только у богатых, — объяснял Касси, — они этого даже не замечают! И к тому же, заметь: я никогда ничего не трогаю в детских!» — «Да, но из-за таких, как ты, и процветает расизм, страх, насилие и всяческая лепеновщина…» — «Отлично, сестра, найди мне работу, куда возьмут негра без документов и без диплома!»

В свободное от воровства время Касси, воткнув в уши плеер, болтался по автостоянкам района, слушал регги, приторговывал травкой, рубашками «Лакост», духами, «фирменными» свитерами. Никогда не связывался с тяжелыми наркотиками. Когда Рафаэль ушел из лицея, он частенько болтался с ним. Хотел стать музыкантом. Курил косяки, которые скручивал ему Касси. Слушал его рассказы о родине, о матери, об отце, о набедренных повязках, ткань для которых везли из Голландии или Мюлуза, о людях, которые спят, замотавшись в сетку, чтобы ночью не закусали москиты, о криках птиц, об агамах — больших ящерицах с оранжевой шеей, которые, почуяв опасность, раздувают горло, о матерях, которые моют детей в больших тазах, крутя их так и сяк, словно стирают белье, а потом с ног до головы натирают тальком. «Страшное дело, как они там моются… Первое время я считал, что французы ужасные грязнули… Африканцы весьма высокого мнения о Франции, а когда я сюда приехал, французы смотрели на меня, как на полное ничтожество…»