Виктория Лебедева - В ролях Страница 13

Курс набирал сам Борис Семенцов. Выпускник Щепкинского училища, когда-то он успешно дебютировал в столице, но через несколько лет вернулся на родину, в драматический театр, да там и прослужил до шестидесяти лет. А потом пошел преподавать. Когда московские приятели спрашивали его, почему уехал, он отвечал: «Кем бы я был в Москве? А здесь всю жизнь играл что хотел. Артист без роли, что баба без ребенка». Друг его и ассистент, Аркадий Яхонтов, тоже почти всю свою актерскую жизнь провел в драмтеатре, но, увы, не по своей воле. По молодости пытался он наниматься в Москву, в Ленинград или хоть в Ярославль, но все не находилось подходящего места. Шестой десяток разменял, а так и не смог выбраться за рамки амплуа героя-любовника.

Яхонтов и Семенцов дружили больше пятнадцати лет, и коллеги не переставали удивляться этому странному тандему. Злые языки болтали всякое, и все в молоко. Секрет был куда как прост. Однажды на гастролях Яхонтов отбил подвыпившего Семенцова от двоих молодых грабителей. Яхонтов был тогда в самом соку, и справиться с зарвавшимися сопляками не составляло для него труда. Пиджак только разорвал, зато приобрел друга на многие годы. Все прекрасно понимал Семенцов – и про пустоватость, и про невеликие таланты Яхонтова, однако всегда поддерживал, помогал чем мог; вот и мастерскую предложил вести в паре.

Любочку оба заметили еще во дворе.

– Хороша девочка! Героиня, истинная героиня, – шепнул Яхонтов, открывая входные двери.

На нее обитатели «кармана» поспорили отдельно. Кто-то утверждал: слишком красива, чтобы быть еще и талантливой, а кто-то возражал: нет, талантлива, обязательно талантлива, потому что вон какая серьезная – телефончик не дала! Самые скептики усмехались: «Вот увидите, «письмо» читать будет!», и на это была сделана еще одна ставка.

Больше всего Любочка боялась прозаического отрывка. И стихи-то с басней вызубрила она еле-еле. Но ничего, студенты, с которыми познакомилась накануне, наперебой утверждали, что главное – уверенно держаться. Она, привыкшая следовать советам старших, так именно и держалась. Оттого в зал вошла, точно строгая директриса в класс, полный круглых двоечников.

Любочка читала «Пророка».

Она начала:

– Духовной жаждою томим

В пустыне мрачной я влачился… –

согбенная, побрела по сцене, неловко загребая лакированными туфлями, и в «кармане» один четверокурсник проиграл другому полтора рубля. Проигрыш этот был в высшей степени несправедлив, поскольку Любочка действительно хотела читать «письмо Татьяны», но Галина Алексеевна запретила.

– Тут надо показывать. Понимаешь, по-ка-зы-вать? – твердила она. – В театре играть надо! А как ты это сыграешь? Ну хоть вот эту строчку: «Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня…», – как, скажи на милость?!

Любочка пожимала плечами. Она не знала, как это можно показать. Вот и выбрала Галина Алексеевна из учебника то, что, по ее разумению, «показать» было легче легкого. К тому же Пушкин. Автор проверенный. И тема серьезная. О высоком искусстве речь!

– …и шестикрылый херувим[1]

На перепутье мне явился… –

продолжала Любочка.

Зааплодировали, да так дружно, что пришлось приостановиться, сделать «долгую артистическую паузу». Любочка замерла, одарила зрителей своей самой лучшей улыбкой. Шум в зале усилился. В глубине сцены, где-то по левую руку, послышался как будто смех. «Показалось», – мелькнуло у нее в голове, но нет, не показалось, это обитатели «кармана» представили себе «шестикрылого херувима».

– Потише там! – Семенцов сердито привстал и обернулся к залу. – Сейчас всех выведу!

А потом кивнул Любочке:

– Продолжайте пожалуйста!

– Перстами легкими как сон

Моих десниц[2] коснулся он, –

снова задекламировала Любочка и тонкими белыми пальчиками легко-легко коснулась лица,

– Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы, –

встрепенулась, заозиралась по сторонам, по-птичьи заморгала.

– Моих ушей коснулся он, –

резко обхватила руками уши,

– И их наполнил шум и звон, –

затрясла головой, стряхивая с себя воображаемый звук,

– И внял я неба содроганье,

И гордый[3] ангелов полет, –

гордо вскинула глаза ввысь, к желтому растрескавшемуся потолку, туда же потянула тронутые первым загаром, изящно заголенные руки,

– И гад морских подводный ход, –

глаза в пол,

– И дальней[4] лозы прозябанье, –

ладошка у лба, пристальный взгляд в сторону осветительской будки, поверх голов, мимо бешено хлопающего зала.

…Пока маленький Илюша, сидя на ковре в гостиной, увлеченно перебирал ленты и пуговицы, вываленные перед ним из швейной коробки, чтобы под ногами не мешался, Галина Алексеевна лично с Любочкой репетировала. Проверяла по учебнику слова, интонацию подправляла:

– Что ты мямлишь?! Это же Пушкин, тут надо громко, с выражением!

Так она и читала. Громко, с выражением, как мама научила:

– И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык!

Здесь она воспроизвела жест, которому позавидовал бы любой хирург от стоматологии; зал рыдал.

…Днем, когда родители уходили на работу, Любочка репетировала уже одна. Энтузиазма у нее было не меньше, чем у Галины Алексеевны. Она сажала Илюшеньку перед собой и читала ему «Пророка» вслух. Мальчик замирал и недоверчиво наблюдал за маминым строгим лицом. Когда чтение прекращалось, Любочка со смехом хватала оцепеневшего Илюшеньку на руки и кружила по комнате, и тогда он тоже начинал хохотать – ему нравилась новая игра. Петр Василич в подготовку не вмешивался. Любочку он любил и был вполне согласен, что девочке лучше учиться, чем штаны просиживать в глухой деревне. Правда, не верил он в успех этой затеи, ворчал про себя: «Уж лучше бы хоть в медсестры пошла», – но это уже другой вопрос…

А Любочка уже прочла больше половины. Краем уха она прислушивалась к реакции зрителей, и душа ее ликовала. Голос от этого делался еще громче, звонче, жесты – четче и яростнее.

– И празднословный и лукавый, –

вдохновенно декламировала Любочка,

– И жало мудрое[5] змеи

В уста замерзшие[6] мои

Вложил десницею кровавой.

Те, кто подглядывал из «кармана», отметили, что Семенцов выглядит абсолютно бесстрастным, а Яхонтов вроде как окаменел. И, действительно, окаменел, сделался соляным столпом, истуканом и не мог отвести от Любочки масляных глаз.

– И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул, –

доносилось до Яхонтова, а Любочка чуть не рвала на себе модную белую кофточку без рукавов, показывая, как из груди вынимают сердце,

– И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую задвинул[7].

Тут последовал глухой, с оттяжкой удар в область солнечного сплетения.

– Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал: –

Любочка рухнула на нечистую, многим количеством ног истоптанную сцену и снова вскинула руки к потолку –

«Восстань, пророк, и видь[8], и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!»

Так она и закончила читать – навзничь лежа на сцене с поднятыми вверх руками. Волосы пролились по пыльным доскам, пышная блузочка опала, обозначив грудь. Зал бесновался. С последних рядов кричали: «Браво!» и: «Бис!» Любочка наслаждалась произведенным впечатлением.

– Вставайте, девушка, простудитесь! – сказал Семенцов.

– А она хороша, как считаешь? – шепнул ему отмерший Яхонтов.

– Какой там хороша?! – буркнул Семенцов едва слышно. Вот уж чего терпеть он не мог в Аркадии, так это неприличного годам свойства путать божий дар с яичницей.

– Девушка! – обратился он к отряхивающейся Любочке. – Как по-вашему, что значит слово «десница»?

– Щека, – ответила Любочка уверенно, и студенты в зале зааплодировали ей громче прежнего.

– Щека… Очень хорошо, – улыбнулся Семенцов. – Спасибо, можете быть свободны. И следующего пригласите там. Кстати, у вас вся спина грязная.

Любочка победно вынесла себя из зала в коридор, на вопросы других абитуриентов не отвечая, а вслед ей несся неутихающий шум. Ах, как ее приняли! Никому еще не аплодировали так истово; она же слышала, еще до экзамена, подпирая стеночку в коридоре, как тих был зритель, а она – раз, и победила, и никакую прозу, слава богу, читать не пришлось.

Она выпорхнула из училища и пошла, нет, полетела через рыночную площадь к почтамту, отбить матери телеграмму с тремя лишь словами: «Первый тур прошла», она мурлыкала себе под нос: «Неба у-утреннего стяг, в жизни ва-жен первый шаг, слышишь, ве-ют над страно-ою вихри я-а-ростных атак, пам-пам, пара-рам, пара-рам!», и улыбалась всему, что видела вокруг, – не заученно, не для роли, а от сердца.