Сухбат Афлатуни - День сомнения Страница 13

Уже стихшие голоса запели сильнее; словно раздуваемое ими, пламя взмыло вверх. Акчура побледнел: «Как же… невозможно… руки!». Он, казалось, сам был на пороге безумия, глядя на гибнущее в огне спасение.

Внезапно Руслан нырнул руками в огонь и — вырвал оттуда книгу. Да, стало ясно, это именно книга. Обугленная и мертвая.

На Акчуру взметнулись глаза — уже не безумные, но тревожные.

Час десятый. ПРОБУЖДЕНИЕ

— Где… я?

— Под землей. Оклемались немного?

Триярский поднялся, взял у Акчуры фонарик, помотал им…

— Что-нибудь помните? — спросил Акчура.

Нащупав фонарем озеро, Триярский наклонился. Наполнил ладонь. Провел по лицу: воспаленный лоб, глазные впадины, губы. Вода бежала по коже, обжигая.

— Кажется, помню. Руслан Триярский, капитан в отставке.

— Дмитрий Акчура… писатель в отставке. — Акчура протянул руку.

Ее встретила еще мокрая рука Триярского:

— В отставке? Я недавно читал ваш…

— С сегодняшнего дня. Часа три-четыре назад, наверное…

Акчура поднял с земли бывшую черепаху… и бывшую книгу: рассыпалась углем прямо в ладонях. Как он там прочитал…?

— Руслан — давай на «ты»? — посвети-ка…

Подставил под свет рукопись — в черных язвах. Простроченные арабской вязью страницы, попав под прицел фонарика, крошились и осыпались, как пыльца с крыльев бабочки. Только одна — та самая, которую прочел Руслан, — не распылилась. Полуобгоревшая, она была на ощупь из более прочной бумаги, и прилежно разграфленная.

— На «ты» — так на «ты», — отозвался Триярский, всматриваясь в сбереженную строку квадратного письма. — Что это означает, как вы… ты думаешь?

Акчура пожал плечами:

— Это ты ее прочитал, ты у нас арабист, тебе и…

— Я… прочитал? Я не знаю арабского. То есть, когда меня держали люди Черного Дурбека, слышал, конечно, речь. Нет, ты что-то путаешь.

— До того, как очнуться, ты прочитал это по-арабски: «День сомнения». Вспомнил?

Триярский прошелся по пещере:

— День сомнения … Не помню. Что может означать: «День сомнения»?

— Что угодно. Может, на арабском, что-то особое. А так: день — он и есть день, а сомнение…

— Подожди. И день бывает разный, и сомнение. Например, такой вот день. Просыпаешься утром, около семи, за окном — хляби небесные, и кто-то барабанит в калитку: звонок все лень починить. Так?

— Ну, бывает.

— Тогда продолжим. Вдеваешь голые ступни в калоши, на плечи чапан… На пороге. На пороге, ммм, например, женщина хрупкой такой красоты, уши, может, только великоваты… впрочем, дело вкуса; кстати, в ушах — серьги из змеиного гелиотида…

— Стоп, это — Аллунчик?!

— Повторяю: например. Заходит. Так и так: пропал муж.

— Якуб… Якуб ее пропал. Она мне ведь говорила. Звонила накануне вечером…

— Ну, да мало ли в природе исчезающих мужей… Слушай дальше.

Акчура слушал. Местами перебивал, начинал, размахивая ладонями, говорить. Потом снова замолкал, мусолил пуговицу от куртки, посмеивался, шепотком ругался…

Да, он — дисграфик. И что облучали, знал: для лечения. Его так лечили только два раза, потом от боли лопалась голова, рвало, Марина Титеевна неслась в школу, кому-то совала конфеты: не облучайте! Родители, кстати, многие что-то чуяли, таскали, кто мог, взятки… Нет, Адочка, Ариадна Иванна, пальцем к взяткам не прикасалась, пересылала всех к Черноризному и к какому-то Мовсесяну. Потом Акчуру перевели в нормальную школу. Никакого диалектического скачка (хмыкнул) не было, продали оставшиеся от матери бусы…

С Черноризным снова столкнулся пару недель назад: показывал московским литераторам музей гелиотида, там — ба-бах, Адочка. Ну, началась «учительница первая моя» и все такое. В конце экскурсии является сам Ермак Тимофеевич, меценатом, твердит «русская литература», «судьбы русской литературы»; москвичи пялятся на просвещенного зама, а тот провозглашает себя почитателем Акчуры… нет, в кабинет не заходили: там «ремонт» и сразу лицо секретное. А сегодня это письмо от него. Советует («как почитатель, друг и поклонник») срочно сматываться. Нет, я собирался и до этого, но… Исав удерживал. А сегодня — предал. Заманил зачем-то в эту мышеловку.

Триярский хмыкнул:

— Когда Черноризный посылал меня сюда, он назвал эту мышеловку, знаешь как? «Спасение». А потом сказал, что «Исав» (первый раз это имя услышал), «Исав предупреждал». Твой, видимо, Исав.

— Сомневаюсь.

— И я… — Триярский еще раз посмотрел на арабский листок, — …сомневаюсь. День такой — сомнения. Исчезает Якуб. Разбивается его водитель. Непонятно кем раскрывается заговор против Серого Дурбека. Выпадает из окна Черноризный. Появляется — то есть, наоборот, — пропадает какой-то Исав… У меня уже пальцы на руке кончились загибать. Наконец, известный литератор Акчура… Кстати…

Углубился в свою сумку, зашуршал:

— Сегодня встретил имя «Акчура» в заметке, где о мавзолее Малик-Хана… ну где же книжка? Была же. Ну, «Кто есть кто», в начале: история города, Мавзолей (швырнул сумку). Посеял! Хотел показать, «акчура» — что-то историческое, с Малик-ханом…

Нырнул ладонью во внутренний карман. Достал белый квадрат, развернул.

— Нет, только схему перерисовал Мавзолея… Стой! Посвети-ка.

Желтое пятно мазнуло по разложенным листкам. Они лежали рядом: листок с арабской строкой и только что развернутый, с планом мавзолея.

— Выход из лабиринта! — хрипло прошептал Акчура.

Мавзолей в плане выглядел точным повторением второй половины арабской строки.

— Да, видимо… Но где мы сейчас находимся?

— Что это круглое у тебя тут?

Акчура ткнул в рисунок.

— Источник… Ну да — источник Малик-Хана, который…

— Который — озеро! Мы же у озера! Озеро, о-озеро. Спасибо… тебе, Малик-Хан!

Акчура завертелся в танце: «Озеро, озеро… выход!», — и его песня волнами мчалась по арабским изгибам лабиринта, крошась на эхо.

— Идем… — торопил Триярский, укладывая обгоревшую рукопись в сумку. А Акчура все плясал и кружился, расплескивая вокруг свои тяжелые античные руки.

Через пятнадцать минут — в двух шагах от проходной, где только что повесили довольно странный лозунг: «Вечная слава Пролетарию Ивану Пантелеевичу Изюмину! Ура!» (замазали только «Адочку»), зашевелилась клумба.

Из клумбы выросли две мужские головы.

— Где это мы? Руслан, мы где, а? — спросила первая, щурясь и пьянея от света.

— На Заводе. И как можно скорее должны его покинуть … тихо и без танцев.

— Наркотики? Взрывчатые вещества?

Все тот же невыспавшийся охранник бороздил пальцами бока Триярского.

— Ваш пропуск… Подписанный!

Триярский отколупнул от пачки, выданной Аллунчиком, пару купюр.

— А его где пропуск? — охранник любовно поглядел на Акчуру.

Прошелестело еще несколько купюр.

— Кудаа-а? — зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. — У вас (потряс журналом) написано: «с собой 1 череп.». Где «череп»?

— Вот — череп! — похлопал себя по голове Триярский, — череп — вот…

— Брателло, такие шутки делать не надо, — обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. — Этот «череп» по-русски был «черепаха». Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой «череп»?

Ткнул пальцем вверх, где белело «Не укради. Моисей».

— Начальство «Почему?» кричало. Топало. Меня из-за этой твоей «череп» уволят — ты моих детей кормить станешь?

Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал.

— Так что, — широкоформатно зевнул охранник, — это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков.

Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало.

— Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики.

Вырвал сумку; стрекотнула молния.

В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха.

Площадь перед заводом была пуста — если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью.

И газика, рядом с которым расположилось четверо в американской форме.

— Тихо… Уходим, — прошептал Триярский.

Компания у газика замахала ладонями, загоготала, ринулась вперед.

Сзади загремели заводские ворота. Прямо на Триярского с Акчурой выехала, шпаря синей мигалкой, патрульная машина. Дверца распахнулась:

— В машинку, бистра!

— Хикмат! — бросился к машине Триярский, узнав бывшего коллегу.

— Бистра, ишачий хвост, на заднее… э-э! — торопил Хикмат запрыгивавших на ходу приятелей. — Газуй, красавица!

Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику.