Сухбат Афлатуни - День сомнения Страница 14

Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику.

— Жми, красавица, жми! — кричал Хикмат.

«Красавица» за рулем, в платке и блестках, быстро повернулась назад и подмигнула.

— Аллунчик!? — подскочили Триярский и Акчура.

Машина летела, вздрагивала на бетонных ухабах, окатывая мигалкой узкие улицы.

— А я? — раздалось рядом. — Меня, Учитель, вы не узнали?

— Аллунчик… Эль… Что это за карнавал? Вы что, спятили?

— Учитель, — загундосил Эль из-под подозрительного тюрбана с женской брошкой, — никто не спятил. Мы теперь бактрийская самодеятельность. Я сейчас все подробно расскажу. Как только…

— Подожди, молодой, — повернулся Хикмат, — учись, как надо оперативную обстановку докладывать.

После звонка Триярского Хикмат был неожиданно отстранен от расследования переворота («И слава Всевышнему…»), и получил два взаимоисключающих задания. Первое — явиться на место происшествия с «Мерсом»: посмотреть, что и как, и второе — к 5:00 кровь из носу раздобыть «бактрийскую самодеятельность» для концерта в Доме Толерантности.

Оказалось: месяц назад в прокурорский Дом культуры пришел приказ создать бактрийскую самодеятельность. Пока просматривали личные дела сотрудников в поисках бактрийцев, месяц благополучно истек. Сегодня же сам Областной Правитель о бактрийцах вспомнили и о самодеятельности поинтересовались: чем порадует? Генеральный прокурор и откалбасил: самодеятельность под контролем, радовать готова. Такой вот ишачий хвост…

— А костюмы? — Триярский разглядывал новоявленных бактрийцев.

— Это с Завода, — отозвался Эль. — Монголо-казахи поделились: у них кто-то заболел, а костюмерша бегает с костюмами и матерится.

— По дорожке сообщение о Черноризном поймал, — пояснил Хикмат. — Почуял, что с тобой там неладное, на Заводе…

— Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг — из окна… — вздохнула Аллунчик.

— Красавица, не отвлекайся на нашу мужскую болтовню, в образ входи. Кстати, наша уважаемая бактрийская ханум утверждает, что как раз до моего приезда ей звонил кто-то и сказал, что Якуба привезут на суд в Дом Толерантности.

— Так мы сейчас туда? — спросил Акчура.

— …Летает этот ишачий хвост, что ли?

В боковом зеркальце всплыл знакомый газик.

— Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, — скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх.

— Кто это, Хикмат? — Триярский повернулся назад; газик слегка отстал.

— Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы.

— Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, — сообщил Акчура.

— И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя?

Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту.

— Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми!

Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось.

— Ура!

— Не уракайте, а переодевайтесь! — скомандовал Хикмат. — Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят.

В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности.

Час одиннадцатый. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Проведя свою самодеятельность через пропускной пункт, Хикмат исчез. Бактрийцы смешались с пестрой толпой, которая текла через служебный вход Дома Толерантности.

Тут было все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений (последний — в лице каких-то бабушек в сутане, из немецкой общины)… Был и заводской хор в строгих костюмах, сшитых из бывшего занавеса Дворца культуры. Проскакала на лошадях монголо-казахская самодеятельность, преследуемая своей костюмершей, от которой не удалось избавиться на пропускном пункте…

— Вот дурдом-то! — поморщилась бактрийская принцесса.

— А по-моему, супер, — отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, — только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? — повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).

Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции. Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.

К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: «Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна».

— А где ваши инструменты? — спросили из пункта.

— А ми тока танцуем, — застенчиво улыбнулся квартет, — работка такая…

Четверку пропустили.

— Бактрийцы! Бактрийцы! — на Триярского летел тамада Марварид Бештиинов («узнает — не узнает?»), — ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.

Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.

«Бактрийцы» потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.

— Что-то я нервничаю перед этим выступлением, — шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.

— Марварид-эфенди, — Триярский пытался изменить голос, — а что… заговорщиков уже привезли?

— Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.

Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.

— Не убегут? — спросил Триярский.

— Э! Куда? Только-только репетировать начали.

Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.

Зашаркали аплодисменты.

В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил Серый Дурбек.

Прямо перед сценой «бактрийцев» обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.

— Послушайте, а что петь-то будем? — прошептал Акчура.

— Я могу «Хэппи бездэй», — вызвался Эль.

— Очень бактрийская песенка, — фыркнула Аллунчик.

— Тихо, — скомандовал Триярский. — Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь Якуб или нет. Никаких возражений.

И растворился за какой-то кулисой.

— Встать! Суд идет.

Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.

Зал, как показалось Бештиинову, вставал медленно. «Иностранцы не понимают» — вспотел Бештиинов, и повторил на недавно освоенном английском:

— Stand up! Court must go on!

Поднимаются, поднимаются… отлегло. Бештиинов вытер пот краем мантии.

Народика в зале не так, чтоб густо. Четверть присутствующих была охраной Областного Правителя, с лицами, вытянутыми, как перископы подводных лодок. Кроме заботы о безопасности, «перископы» слаженно аплодировали, фотогенично изображали массы и вообще — будь воля Бештиинова, только их бы и пригласил…

А вот сидит и улыбается дипкорпус, то есть, уже встает, но со своей загадочной улыбкой все никак расстаться не может. Бештиинов тоже послал им, на всякий случай, улыбку. Может, оценят, пригласят на какое-нибудь неофициальное виски: «Сэр Бештиинов, вам со льдом?» Со льдом, шайтаны, со льдом…

За дипкорпусом окопалась оппозиция. Три партии: «Свобода», «Равенство», «Братство»; между собой, естественно, на ножах. То либералы из «Свободы» побьют коммунистов из «Равенства», то исламисты из «Братства» настучат на тех и других. Вот кого из зала суда надо первыми удалить, если начнут нарушать сценарий, а они, конечно, начнут: куда денутся.

На остальных местах ерзала пресса, самый ненадежный элемент зала. Ее разглядывать вообще не хотелось: даже уважаемые люди, поседевшие и полысевшие на ниве заслуженной журналистской деятельности, были Бештииновым в душе совсем не уважаемы как завистники и тайные скорпионы.

Наконец, весь зал стоял и переминался с ноги на ногу.

— Вольно, — крикнул Бештиинов. И посмотрел наверх: как реакция?

Наверху, под гигантской копией гелиотида, на синем троне сидел сам Областной Правитель и курил свой любимый «Беломор». Кажется, доволен. Или не доволен. Доволен. Наклонился к Аполлонию, что-то ему на ухо поручает. Или не доволен?

Бештиинов зажмурился, как перед длинным тостом, и начал:

— Слушается дело…

Триярский прополз мимо очередного манекена с автоматом и уткнулся в лестницу.