Сергей Алексеев - Хозяин болота Страница 14

Сказано было решительно и звучало так: мол, убирайся отсюда, видеть тебя не желаю. Никита Иваныч взялся за скобку, но не утерпел.

— Что ты там подстроил-то? Скажи уж, не бойся.

— Скоро узнаешь, — отмахнулся Пухов, берясь за ружье. — Все скоро узнаете: можно Пухова напугать или нет.

— Явгорячах тогда, — проронил Завхоз. — За сердце взяло.

— У тебя одного сердце — у всех камни лежат, — огрызнулся старик, копаясь отверткой в замке ружья.

— Ты уж меня это… прости, — безнадежно сказал Никита Иваныч, открывая дверь. — По соседски-то что зло держать?

Пухов не ответил…

Оказавшись на улице, дед Аникеев закурил и поплелся к дому. Фонарей в Алейке, конечно же, не было и ходить впотьмах следовало осторожно. Большую часть домов разобрали и вывезли, оставив на улице нагромождение гнилых бревен, исковерканных заборов и множество досок с торчащими ржавыми гвоздями. Там и сям зияли ямы подполов, обвалившихся погребов и колодцев. Среди этого разгрома была узкая проезжая часть, тоже засыпанная изжеванным гусеницами деревом и прочим мусором, который белел в темноте и тем самым указывал путь. Думалось Никите Иванычу тяжело — представить страшно, сколько врагов сумел нажить с этим болотом, — а потому он шагал механически, зная, что дорожка обязательно приведет его к дому. Иногда он останавливался и долго стоял, озираясь и слушая мерный стук крови в ушах: ни одного другого звука не было в тот час над Алейкой. Даже ночные птицы молчали — небо бесшумно заволакивало тучей и гасли остатки Млечного Пути. И даже Иван Видякин не стучал, видно, почуял, что дело пахнет дождем, и угомонился. «А мужик-то он — ничего, — размышлял Никита Иваныч, прибавляя шагу. — Только зачем так-то, по-воровски, за журналистом ездить? Взял бы и сказал: так, мол, и так, я против, чтобы болото нарушали, а потому еду жаловаться в газету. Или лучше меня в позвал, Пухова… Сошлись бы втроем, пошли куда следует и вытурили этого начальника вместе с бандой… Все чего-то боимся друг друга, все тайком…»

Он остановился возле какого-то заплота, наполовину развороченного трактором, и прежде чем сообразить, что дальше пути нет, что он попал куда-то не в ту сторону, вдруг подумал: «Не-ет, Иван — мужик хитрый. И там и там выгоду ищет. Кругом чистеньким хочет быть». Он осмотрелся, но кроме тьмы кругом да еле различимого шевеления в небе ничего не увидел. Под ногами шелестела трава, попадались какие-то бревна, жерди, нагромождения из досок. А тут еще пропал под рукой заплот, и Никита Иваныч очутился совсем уж в непонятном месте. Показалось, будто впереди замаячило какое-то непонятное строение, однако через несколько шагов он уткнулся в забор из горбыля, попробовал идти вдоль него и снова оказался у заплота. Выругавшись про себя, он перелез через него и двинулся прямо. Как назло, хоть бы один огонек на всю Алейку! Трава под ногами все росла, росла и уже стала доставать пояса. Он сорвал горсть ее макушек, понюхал — полынь. Постарался вспомнить, где в поселке она растет, и тут же отмахнулся: считай, все брошенные огороды и дворы ею затянуло.

Минут через пять он встал. Дальше идти толку нет, видно, вдоль огородов пошел. Развернулся назад и усмехнулся: расскажи кому-нибудь, как в деревне своей блудил, — не поверят, скажут, спьяну можно и в избе заблудиться. Но ведь трезвый, а та банная медовуха давно вылетела. Назад по густой горькой траве почему-то он шел очень долго. И уже не попадались ни заборы, ни завалы бревен. Под ногами только жесткая полынь, а впереди тьма — вытянутой руки не видать.

И вдруг ему стало страшно…

Потому что, знал он, нет таких огромных пустырей в Алейке. Куда ни пойди — обязательно упрешься в улицу, в лес, в реку. Или где-то будет гореть огонек, или залает собака, закричит петух, взмыкнет корова. Кругом же было пусто. Темно, тихо и пусто. Только беззвучно шевелилось черное небо…

Он побежал, раздирая густые травы. Еще год назад паханная земля почему-то гремела как бетон и отбивала подошвы. Он взмахивал руками, чтобы не упасть, хватался за траву и неожиданно ощутил, что трава уже не пахнет, что она сухая и рассыпается в пальцах, как льняная костра. Он не помнил, сколько времени бежал, и уже не искал ориентиров. В мозгу стучала единственная мысль-желание: скорее! Скорее вырваться из этого бесконечного пустыря хотя бы к тому же заплоту или поваленному плетню. А там будет легче найти что-нибудь живое. Теперь земля под ногами казалась скользкой — то ли отполированной, то ли оплавленной, и, удерживая равновесие, Никита Иваныч схватился за траву, но в руках почему-то оказалась свитая в спирали ржавая проволока. Он хотел перескочить ее, однако запутался и грузно свалился в какую-то яму. Последнее, что мелькнуло перед его глазами, был накренившийся телеграфный столб, очень похожий на крест…

«Что это, война? — думал он, лежа на спине и глядя на столб с обрывками проводов. — Но почему так тихо? Почему так темно?» Он тяжело перевалился на бок и встал. Под ногами хрустнуло битое стекло, громыхнуло железо. Стенки ямы были гладкими, словно обожженный горшок. Упираясь коленями и локтями, Никита Иваныч выбрался наружу и пошел, широко расставляя ноги. Он запинался о гнутые ржавые рельсы, стукался грудью о какие-то железные бесформенные груды — то ли исковерканные машины, то ли перевернутые вагоны — падал и, не ощущая боли, брел дальше. Иногда его ноги попадали во что-то мягкое, похожее на вату или пепел, иногда ступни выворачивало на битом кирпиче или туго-натуго спутывало проволокой. Потом он вспомнил, что надо кричать. Остался же кто-нибудь живой в этом мире!

— Лю-юди-и! — хрипло выкрикнул он и протяжное эхо закувыркалось между небом и землей.

Ответа он не дождался, но вдруг увидел впереди очертания огромного многоэтажного дома, конусом уходящего в небо. Где-то вверху светилось единственное окошко, свет был неяркий, колышащийся, словно от лучины. Уже не удивляясь и не ощущая страха, Никита Иваныч шагнул прямо на этот диковинный дом, но в этот миг в черном небе вспыхнула ослепительная вспышка. Никита Иваныч увидел блестящую землю, на которой плясали косые синие тени от исковерканного железа, от разбитых домов и накренившихся столбов Он успел заметить и свою тень, вытянувшуюся до горизонта. И еще он увидел, как в одну секунду рухнул, превратившись в пыль, многоэтажный дом и только огонек лучины, птицей выпорхнув из окошка, мягко опустился на землю.

Никита Иваныч зажмурился, но яркое пятно вспышки стояло перед глазами. Он поморгал, сдавливая веки пальцами, — не помогло. Тогда он сел на землю, боясь потерять место, куда сел огонек, и долго сидел, всматриваясь во тьму. Наконец светлый круг в глазах медленно потускнел, и он снова увидел впереди трепещущее пламя. Стараясь теперь не моргать, Никита Иваныч осторожно двинулся на огонек. Он шел на ощупь, выставив руки вперед и мягко ставя ногу, словно подкрадывался к птице. А лучина все разгоралась, разгоралась и скоро превратилась в небольшой костер, самый обыкновенный костер, над которым полоскался дым и роились искры.

— Кто там? Папа? — услышал он голос дочери. — Господи! Я же говорю — кто-то кричал!

Никита Иваныч опустился на колени и ощутил под руками мягкую траву-ползунок, которая растет везде, даже там, где жгут костры, много ездят и ходят.

— Папа, зачем ты пришел? Тебе опять не спится?

Кулешов сидел у огня, сложив по-турецки ноги, и тихо перебирал струны гитары. Какая-то струна дребезжала, и он, прислушиваясь, ловил ее пальцем и не мог поймать.

— И что с тобой? Весь ободранный, грязный… Что случилось? Где ты был? Опять на болоте?

Звякнула отложенная гитара, Кулешов встал, прошелся, разминая затекшие ноги.

— Ирина, успокойся. Мы с тобой были под бдительным оком, — сказал он. — Родительский глаз, так сказать, на всякий пожарный…

— Володя!

— И вообще, — продолжал Кулешов, подбоченясь и озираясь по сторонам, — у меня с первого дня в Алейке такое ощущение, будто кто-то невидимый за мной наблюдает. Ты чувствуешь — вон оттуда на нас кто-то еще смотрит. Пристальный такой взгляд, даже какой-то не человеческий. А ну — кыш отсюда! Пошел!

Он поднял камень и с силой запустил его во тьму. Камень ударился о что-то мягкое, словно о коровий бок и в тот же миг из темноты донесся приглушенный шорох.

— Что я говорил? — рассмеялся Кулешов. — Обложили со всех сторон!

— Володя, перестань. Давай отца домой уведем. С ним, кажется, плохо…

Ирина взяла его под руку. Никита Иваныч послушно встал.

— Что — перестань, Ира? — недовольно спросил Кулешов. — Я, конечно, понимаю: родительские чувства, забота и все прочее… Но, по-моему, мы — не дети и шпионить за нами вовсе не обязательно, — он приблизился к Никите Иванычу. — Отец, я взрослый и самостоятельный человек. В трезвом уме и здравом рассудке говорю тебе: у меня к твоей дочери самые серьезные намерения.

Никита Иваныч слышал его, но смысл сказанного не доходил. Он смотрел Кулешову в лицо, улыбался и думал как раз о том, о чем ему говорили. Он не был физиономистом и тонким психологом, но ему казалось, что парень с таким добрым и решительным лицом не может быть плохим человеком. Он уже отошел немного от полубредового состояния, в котором плутал по ночной Алейке, и теперь, вспоминая этот привидевшийся кошмар, не мог думать о людях иначе как хорошо.