Ференц Шанта - Пятая печать Страница 14

— По правде сказать, — произнес, морща лоб, хозяин кабачка, — я все еще не понял, почему вам нужно делать выбор и какой…

— Ага! — сказал Ковач. — Значит, вы, коллега Бела, не помните, о чем здесь шел разговор до этого? О том, что мы, простые люди, хоть и задавлены нуждой и заботами, все равно не хотели бы оказаться в шкуре какого-нибудь главного советника, генерала или распределителя пайков.

— Ну, а теперь вы захотели бы? — спросил книготорговец.

— Да ведь… в конце-то концов, как раз об этом и речь! Ведь так, господин Дюрица?

Фотограф выпрямился и придвинул свой стул поближе к столу:

— Прошу прощения… Дело было не совсем так, дорогой господин Ковач! Насколько я помню, господин Дюрица начал с того, что его глубоко занимает один вопрос, над которым он сам много размышляет. Я вас очень хорошо понимаю, — посмотрел он на часовщика, — если бы такой вот Чириба задал вопрос человеку, считающему себя порядочным и умеющему, если можно так выразиться, не только болтать о великих делах, то теперь этому человеку пришлось бы доказать, что он не просто бросается громкими словами, но действительно так и думает, как говорит…

— Истинно так, — подхватил столяр, — так, мне казалось, я все и понимал, только не мог слов подобрать. Вы очень хорошо сказали, господин Кесеи…

Фотограф повернулся к коллеге Беле:

— Вы поняли, сударь, в чем суть дела?

— Речь идет о том, — переведя дух, отвечал хозяин кабачка, — чем я предпочитаю стать? Таким мерзавцем, как этот Тикитаки, или этим рабом, Дюдю. Ведь об этом речь?

— Верно! — подтвердил фотограф. — То есть о том, искренне мы перед тем говорили или нет? Ведь мы тут прежде много чего наговорили, вот господин Дюрица теперь у нас и спрашивает, кем мы хотим стать — таким вот Томоцеустакатити, если я правильно выговорил, или честным и порядочным Дюдю, у которого на совести никаких грехов.

— Что значит «у нас»? — спросил, нахмурившись, Кирай. — Разве он не у господина Ковача спрашивал?

— Да, у меня, — задумчиво подтвердил столяр.

— Но позвольте… — поднял руку фотограф. — Разве можно, услышав такой вопрос, со спокойной совестью сидеть и молчать?

— Можно! — с вызовом заявил Кирай. — Можно! Вы знаете, что такое праздный ум? Это как раз то, что вы здесь сейчас видели! Этот ваш Чириби и есть такой праздный ум, который в настоящую минуту высматривает что-то на потолке, словно и не сидит здесь за столом! Скажите откровенно, мастер Ковач, вам когда-нибудь приходило в голову нечто подобное? Или мне? Или коллеге Беле? А почему это не приходило нам в голову? Да потому что у нас есть свое мнение о мире и нет никакой необходимости ни в Томотики, ни в Дюдю, мы и без того знаем, как обстоят у нас дела. Кроме того, нам и помимо этого хватает каждодневных трудов ради насущного хлеба и поддержания собственного существования. А если и остается малая толика свободного времени, то мы предпочитаем развлекаться, а не созерцать собственный пуп или вызывать духов…

Он кивнул в сторону Дюрицы, который, откинувшись на стуле, как раз смотрел в потолок.

— Знаете, чем тут занят теперь этот Чирибити или как его там? Он гогочет над вами, дорогие друзья! Что сами себе запустили в ухо блоху. Ну, думает, и ловко я их поддел, теперь уж они у меня наизнанку вывернутся, лишь бы продемонстрировать перед моей рожей, что у них под кожей!..

— Послушайте! — заговорил Кесеи. — Я не берусь судить, правы вы или нет, гогочет ли — извините за выражение, — гогочет ли над нами господин Дюрица или нет. Я допускаю, что он не гогочет, а просто знает, какой трудный вопрос нам задал. Повторяю, я не берусь судить! Но то, что он задал вопрос, над которым нельзя не задуматься, в этом я уверен…

Его перебил хозяин кабачка:

— Вы, наверное, уже и знаете, кого выбрать?

Фотограф развел руками:

— К этому мы пока что не подошли. Речь пока о том…

— А вы, — владелец кабачка повернулся к Кираю, — вы небось уже знаете?

— Что значит «небось»? Что значит «небось уже знаете»?

— Прежде вы сказали, что если у человека есть свое мнение о мире и всем остальном, то ему уже нет нужды об этом размышлять. Ну, а если человек знает, в чем состоит его мнение, то тем самым он должен знать, какой сделать выбор? Разве не так? — Он взглянул на Ковача, — Или я не прав?

Столяр в мрачной задумчивости глядел на скатерть. Видимо, он был совершенно поглощен своими мыслями.

— Ну… конечно… само собой, — пробормотал он. — Конечно, должен знать…

— Вы-то уж наверняка знаете? — спросил его книготорговец.

— Я? — поднял глаза Ковач.

— Вы, вы, милейший! Вы-то уж должны знать, раз выражали полное одобрение?

Дюрица качнулся со стулом вперед:

— Не финтите, мой эйропейский друг. Вас первого спросили, знаете вы или нет? Потом у господина Кесеи! С какой стати вы насели теперь на господина Ковача?

— А может, вы знаете?

— Опять вы о другом!.. — поморщился часовщик. — До этого вы рассказывали здесь о писателе по имени Золя, о тех, кто живет на чужой счет, и прочее…

— Нет, вовсе нет… — покачал головой столяр. — Господин Дюрица сначала спросил как раз у меня, и господин Кирай прав — отвечать должен я…

— Погодите минутку, прошу вас, — подняв палец, попросил фотограф.

Он заговорил с необычным жаром, покраснев сильнее обычного:

— То есть… с вашего позволения, я хочу сказать, что совершенно безразлично, кого спросили первым, господина Ковача, а не… меня, например, или господина Кирая! К этому вопросу надо относиться так…

Он оглядел сидевших за столом, и лицо его приняло почти торжественное выражение, а слова зазвучали серьезно и весомо:

— К этому вопросу надо относиться так: кто бы вы ни были, каким бы образом это ни произошло, где бы это ни случилось, в какое бы время ни прозвучал этот вопрос и кто бы ни был человек, задавший его, услышавший вопрос должен на него ответить. И не будет ему спасения, как не будет и покоя, до тех пор, пока он не даст ответа или не сделает подобающих выводов!

— Правильно! — воскликнул коллега Бела. — Или же пускай молчит и не читает проповедей! Ну и голова у вас! — посмотрел он на Дюрицу. — Сидели бы лучше дома да занимались пакостями!..

Не поднимая глаз на Дюрицу, Ковач сказал:

— Скажите, мастер Дюрица… Этот Мумотаки, он… вообще не отдает себе отчета в том, какие гнусности… одним словом, в том, что за поступки он совершает?..

Дюрица поднял стакан:

— Нет! Он в такой среде родился и потому все это считает совершенно естественным!

— Тогда, — сказал Ковач, — он. возможно, и невиновен! А?

Дюрица пристально посмотрел на него:

— Это уж вы решайте сами!

— Но тогда… — задумчиво продолжал Ковач, — как же тогда бог? Тот бог, что внутри него?

— Об этом вам лучше спросить у него и у его коллег!

— А, черт! — выругался коллега Бела, крутя головой; наконец, вытянув шею, он застегнул воротник рубашки.

— Правильно я понимаю, — снова заговорил Ковач, — может такое быть, что бог не заговорил в нем?

— Понятия не имею! — отвечал часовщик.

— Во всяком случае — молчит! — сказал хозяин кабачка.

— М-да… — вновь опустил взгляд на скатерть столяр.

— Ну и чего вы достигнете… — спросил книготорговец, — чего вы достигнете тем, не подумайте, у меня вовсе нет настроения вникать во всю эту чепуху, но все же, чего вы добьетесь, если, предположим, кто-то объявит, что он… не желает стать таким мерзавцем, как ваш правитель? Объявит, а про себя подумает: шалишь, нашел дурака — так я и дал отрезать себе нос и выколоть глаза… Коллега Бела рассмеялся:

— Божье око все узрит, красть детишкам не велит! Ха-ха…

— Неужели в этом подонке есть бог, пусть он даже молчит? Вы про такого бога толкуете?

— А в вас он, случаем, говорит? — спросил фотограф.

— Во мне?

Да, в вас! В Томоцеусе бог молчит, это факт. А в вас он тоже не подает голоса, как вы считаете?

— Конечно… конечно! — закивал столяр.

— Что «конечно-конечно»? Тут вообще не о боге речь!

— А о чем? — спросил фотограф. Кирай передернул плечами и промолчал.

Ежели вам больше нравится, называйте это порядочностью! Подходит? — предложил хозяин кабачка.

— Дело в том, — пояснил Кесеи, — что если еще можно спорить, есть бог или нет, то порядочность уж точно должна быть! Или нет?

— А если есть, — в свою очередь перехватил слово хозяин кабачка, — то что это за порядочность? Какая-никакая или настоящая?

— Так… истинно так, — кивал головой Ковач. — Или какая-никакая, или настоящая… Конечно, так!

В этот момент отворилась дверь, и под тихий звон колокольчика в помещение вошел человек в форме нилашиста, его сопровождал еще один нилашист. Первый был высокого роста, лет тридцати, с умным, можно сказать, тонким, почти изящным лицом, спокойным и самоуверенным взглядом.