Кристиан Крахт - Карта мира (сборник) Страница 14

Дорогая Ариана Григотайт,

целый день бродил по лабиринтам Эрмитажа, вместе с режиссером Михаилом Брашинским. Мы забирались в ампирные шкафы и видели большие музыкальные часы царя, гигантское золотое яйцо, стоящее в золотом грибном лесу под охраной тоже золотого Феникса. Выставка Дойче Банка, которую, к сожалению, было трудно найти, располагалась в задней комнате. Сквозь стеклянную крышу на рисунки Бойса[82] падал молочный балтийский свет. Потом Михаил Брашинский еще раз показал мне «Черный квадрат» Малевича и покрытые элегантной патиной мужские туалеты Эрмитажа, а потом в чьей-то гостиной мы выпили абсурдно большое количество водки, которую заедали маленькими серебристыми луковичками, обмакивая их в соль, — как, не знаете, они называются?

Всего наилучшего,

Кристиан Крахт

Дорогой Кристиан Крахт,

художника, с которым Вы встречались в Берлине и в Бангкоке, зовут Тобиас Ребергер[83].

С наилучшими пожеланиями,

Ваша Ариана Григотайт

Дорогая Ариана Григотайт,

я, вероятно, позабыл Вам рассказать, что однажды побывал на даче крупного писателя Александра Проханова, там этот стареющий коммунист показал мне свою коллекцию бабочек, и в то время как его подбородок двигался взад и вперед, он взял свою автоматическую винтовку системы «Наган», и потом мы с бутылкой «Абсолюта» отправились в березовый лесочек за его домом. Проханов сетовал на многие вещи в новой России — две из них я помню: «Икеа» и мюзикл «Норд-ост». Мне не хватает моей собаки. Прилетайте, если Вам это с руки, сегодня вечером в Берлин.

Всего наилучшего,

Кристиан Крахт

Дорогая Ариана Григотайт,

поскольку на выставке Герхарда Рихтера[84] нам удалось поговорить лишь мельком и господин Вайсбек настоятельно хотел мне что-то показать — а именно план, как разместить побольше цитат из T e Smiths в воскресном номере Frankfurter Allgemaine Zeitung, стало быть, Маркус, Вайсбек, Никлас Маак и я это планируем, — я хотел сказать Вам, что все еще образуется. Твердо уверен.

А сейчас держитесь,

Кристиан Крахт

Дорогая Ариана Григотайт,

большое спасибо за то, что Вы пригласили меня на выставку Герхарда Рихтера в берлинской галерее Гугенхайма. Я слегка волнуюсь, однако. Вчера ночью я увидел во сне Курта Кобейна — он возвращался к себе, и он был очень и очень расстроен. Он был в реке. Он сказал, что в мире больше не осталось доброты.

Пока,

Кристиан Крахт

Дорогая Ариана Григотайт,

я обладаю теперь Вашими совершенно невероятными фотографиями. И, разумеется, текстом. Стало быть, и тем и другим. И воспоминаниями, похожими на те, что могли быть у Джима Кроса[85]. Получили ли Вы с заказным письмом мои разд. листки? Это счета за телефонные разговоры, свидетельства моих панических попыток разыскать в Ленинграде Бориса Асварыча — или хотя бы Елену, вы знаете.

I have

Never Never Never.[86]

Du côtè de chez Springer[87]

Реминисценция. 2005

С самого раннего детства, которое, сколь бы коротким оно ни было, тем не менее, растягивается в воспоминании и складывается снова, точно мехи аккордеона, я вижу дух Акселя Шпрингера[88], который шествует по улицам моей памяти. Иногда это только запах — глинистый, сухой аромат точилки для карандаша или беглое, вероятно, впечатление от бежевой пляжной шляпы, она была из лыка, я взял ее из шкафа в его доме на Зильте[89], в одну из тех магически-автоматических вторых половин дня, после игры в дюнах.

Шляпа была слишком велика для меня, размеров на десять, она слегка обтрепалась по краю — была ли внутри бирка с именем, этого я не в состоянии уже вспомнить. Имелось также несколько пар белых лаковых туфель со шнурками, бесчисленные рубашки Harvie&Hudson с улицы Джермен (Лондон, Сент Джеймс)[90], разумеется, также несколько от Hutchison, выглядевшие больше, чем самые большие рубашки, какие я знал, великолепно мягкие рубашки, всевозможных цветов, светлейшей голубизны, в сине-белую или красно-белую полоску, как лакомства для детей на никогда не виданном пирсе в Брайтоне или на Кони-Айленде, по-летнему яркие, свежевыстиранные, отутюженные, каждая рубашка имела собственный ящик, в котором аккуратно находила себе место, точно отдельно уложенная в шелестящую шелковую бумагу японская конфета.

Странно, что воспоминание всегда позволяет только подводные плавания в царство стиля, элегантности Акселя Шпрингера; дом на Upper Brook Street (Лондон, Мэйфайр) был тесным домом, мне пришлось жить там в маленькой комнате, может быть, ковры были лимонно-желтые? Лестничная клетка внутри, она была извилистой, многоэтажной, казалось, будто по высоким, приветливым лестницам можно плавать вверх и вниз. Был, если не ошибаюсь, также швейцар с очень благосклонным лицом, он носил жилет, он имел кустистые, седые брови и говорил тихим голосом. Я всегда смотрел в шкафы, потому что, будучи ребенком, не мог заглянуть в человека.

Когда я думаю о Шпрингере, то мысленно вижу также Джея Гэтсби. Зильт, он был фиктивным Ист Эггем из романа Ф. Скотта Фитцджеральда, и Шпрингер, вероятно, как Великий Гэтсби, иногда в сумерках смотрел на зеленый свет за окном, который непрерывно мерцал там в далекой дали. Жизнь Шпрингера, так мне кажется, всегда была как очень хорошая книга, очень хороший фильм.

Самая плохая сцена в и без того не очень хорошем фильме «Издатель», на мой вкус, следовательно, не только та, в которой Хайнера Лаутербаха[91] (в роли Акселя Шпрингера — quelle idée![92]) под пробуждающие звуки «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса[93] внезапно осеняет идея назвать газету Bild-Zeitung[94], но также и сцена, где Шпрингер впервые примеряет костюм у английского портного. Портной в фильме — это длинноволосый, экзальтированный неженка из книжки с картинками, он обмеряет Лаутербаха в огромной комнате, напоминающей оперную сцену, с потолка свисают большие хрустальные люстры. На самом деле портным Акселя Шпрингера был дом Davies&Sons, и ничто не соответствовало версии фильма; тот портной, у которого я тоже шил свой первый костюм на заказ, сидел в маленьком, темном и пыльном ателье на лондонской улице Олд-Барлингтон. Пахло там мелом и отрезами ткани, это ничего общего не имело с оперной сценой, а было тихим, сумрачным местом ненавязчивой работы, вымирающего ремесла.

Берлин всегда был свинцово-серым — не сияние снегов в Альпах, не бесконечные, заливаемые солнцем послеобеденные часы на Зильте, не приятный бежево-серый цвет в Мэйфайре, а матовый серый, угрожающий, безразличный и холодный. В Берлине постоянно происходит какая-то борьба, все время демонстрации, и полицейские машины с громкими сиренами носятся по серому городу. И все же издательский дом, похожий на каменный монолит, вздымающийся из тумана, лучил выведенное белым слово Bild в сторону Востока. Нынче оно сменилось гигантским экраном на светодиодах, чего мне чуточку жаль.

Мы, дети, могли жить в его квартире на улице Уланда, угол с Курфюрстендам, там было удобно, и однажды вечером моя сестра Доминика сбежала, она была немного младше, что-то около шести лет, и на народном празднике она выиграла желто-черного полосатого питона из полиэфира, длиной в три метра, которого гордо принесла домой, там она совсем не ожидала встретить побледневшие от беспокойства лица взрослых, она залилась слезами и подарила змею моему отцу.

Тонкие галстуки, это, пожалуй, изобрел он, Аксель Шпрингер, маленький-маленький узел к узким галстукам в косую полоску, иногда одноцветным, жилет всегда с отворотом, серебристые волосы, над ушами несколько длиннее, это вещи, которых сегодня никто не знает, которые никто не запомнил, поскольку в ту пору они не казались такими важными. Описание таких мелких, поверхностных вещей — это попытка выразить мое уважение к этому господину, к этому одетому с иголочки человеку.

Последний раз я видел его в аэропорту, он стоял там и пожал мне руку, на нем был темный костюм, он казался печальным, элегантным и отсутствующим. Аксель Шпрингер улыбнулся, повернулся и исчез в освещенном светящимися надписями зале цюрихского аэропорта.

Второй конец веревки

Переписка. 2003

Привет, господин Крахт,

Вы, случаем, не писатель Кристиан Крахт? В таком случае я задал бы несколько вопросов по поводу Ваших книг, если это Вы.

С сердечным приветом, Штефан Шюнеманн