Василий Аксенов - Ленд-лизовские. Lend-leasing Страница 14

Другому врагу народа, а именно отцу этого мальца, перед отправкой по этапу было разрешено свидание с ближайшими родственниками, сестрой и сыном; гуманизм все-таки.

Отцу Акси-Вакси, бывшему председателю горсовета, вообще-то повезло. Его вместе с другими работниками почтенного заведения судил открытый суд, а не тройка убийц. Там сидела отобранная публика, а также представители прокуратуры и защиты. У него был свой адвокат, который постоянно посылал апелляции. По приговору суда Павлуша получил высшую меру без права обжалования. Чекисты вели уже его к фургону для отправки в камеру смертников, когда из толпы перед ним выскочила матушка, Евдокия Васильевна, рожденная еще при крепостном праве.

«Пашка, не боись! – пронзительно закричала она и осенила его крестом. – Ни один волос не упадет с головы без воли Божьей!»

Бывший городской голова воспрял и так с этим воспарением отправился в каменный мешок смертников, где единственным его собеседником в течение шестидесяти дней была одна-единственная муха. Оттуда его и отправили назад в светлое здание клуба имени Менжинского, где и огласили замену смертной казни 15-летним заключением плюс «три-по-рогам». Настойчивость адвоката сделала свое дело. Апелляции стали достигать непосредственно всесоюзного козла Калинина.

Охрана начала выкликать фамилии. Тетка услышала свою, схватила за руку Акси-Вакси и ринулась в самую гущу. Огромные дощатые столы шли один за другим от входа к выходу. В другую дверь заглядывали группы зэков. «Вон, смотри, Вакси, вон твой папа там влачится», – проговорила тетушка. Мальчик сначала и не узнал исхудавшего доходягу в ободранном бушлате, с мешочком на плече. Солдат тронул того прикладом и погнал по проходу между дощатых столов. Другой солдат пхнул коленом тетку и показал на проход вдоль столов. Акси-Вакси прикрыл ладонями свою голову и стал пробираться. Так или иначе они оказались через грязный занозистый стол прямо напротив отца. Тот не в силах был удержаться от слезоизлияния. Он протянул к сыну грязные руки, и мальчик отдал ему свои ладошки.

«Куда тебя теперь, Павлуша?» – спросила тетка. «Похоже, что на Инту, – ответил он. – В шахты».

Тетка смотрела на него и закрывала глаза, борясь со слезами. Похоже было на то, что это их последняя встреча. Папа вдруг вытащил из нагрудного кармана помятую конфету «Мишка на Севере»: «Быстро, ешь!» – Затем он протянул тетке малую толику бумаги: «Вот здесь адрес, почтовый ящик. Держитесь, мои родные!»

Солдаты пошли с двух концов, разгоняя зэков и их визитеров в разные стороны.

«Прощая, прощай», – запричитал Акси-Вакси, и все действительно шло к последнему прости. Тетка подняла мальчика на руки и понесла его к выходу. Павлуша молчал, поглощая каждый мгновенный образ уносимого мальчика.

Нас утро встречает прохладой,Нас ветром встречает река…

После этого прощания тетка окончательно забрала племянника «домой на Карла Маркса», и он стал расти как обычный мальчик из этой системы проходных дворов и в половодье, управляя плавучими калитками и кусками забора, отталкиваясь шестами от глинистого дна и воображая себя матросом из романа «Мятеж на «Эльсиноре». А ранним летом расцветали липы, и Акси-Вакси все чаще застывал, глядя на закат и думая, что он, должно быть, уже не раз проходил под этим цветением. И так они все, Котельники, Ваксоновы, Гинзы и Шапиро, дотянули до войны.

22 июня стояло тихое марево. До Булгар-на-Волге эскадры «дорнье» не долетали. Взрослые сидели на скамеечках и вели тихие сумрачные разговоры. Дети носились меж стволами аргамаковского сада, изображая военные самолеты. «Ура! Ура! Война началась!» – кричали они. Какой-то пьяный командир прошел мимо забора, бабахнул в небо и проорал: «Через неделю в Берлине!»

Мне восемь, почти девять, лет. Я уже вычитал все батальные сцены из «Войны и мира». Завидую тем, кто идет на фронт, в частности, дяде Феле. Он куда-то уходит, вроде бы по соседству, и возвращается без своей великолепной черной шевелюры. Я потрясен: значит, вот так все это происходит? Дерзновенный герой приходит куда-то, где сидят какие-то брыла, и добровольно предлагает свои усилия для борьбы против немецкого врага. Его первым делом тут же провожают в подсобную комнату и окатывают под ноль. А пол в этой комнате мягко устлан отхваченными шевелюрами: никто не подметает, потому что щетки нет. Мужчины становятся носителями острых, похожих на археологическое оружие голов.

Он призывает нас всех сфотографироваться: себя, тетю Котю, бабу Дуню, которая все еще на эти техно-чудеса смотрит с удивлением, тетю Ксению с ее твердым и добрым мужским лицом, Галетку, Шуршурчика и меня, который к этому времени уже неотделим от семьи. Подросток Боба Савочко деловито расставляет треногу своего аппарата. В кепке и джемпере он похож на иностранца. Позднее я узнал, что он был воспитан в советской дипколонии в Нью-Дели. Его папашу по каким-то причинам отозвали на родину, тот в свою очередь отозвал самое себя из состава семьи, обеспечив таким образом плавное вхождение Борьки в заволжский воровской мир.

Как всегда при таких особых съемках, Гошка Шранин с цинической гримасой держал над головой вспышку: «Акси-Вакси, ты чё, сниматься не умеешь?» – «А чё?» – спросил я. «А ничё, не моргай и не вихляйся! Смотри на разгромленный Берлин! Или катись отсюда на многоточие!»

Дядя Феля подтягивает к себе любимого племянника. В-вж-иии-ххх! Вспыхнул магний. Бабушка только рот успела открыть. Тетушка вытащила из ридикюля купюру денег. Снимок, увы, получился не вполне в фокусе.

Странным образом довоенное детство было каким-то образом освещено фотографией: ведь нашим ближайшим соседом был популярнейший в городе мастер электровелографии Соломон Израилевич Майофис. Те, у кого был доступ к его шедеврам, не могли забыть портрет молодого демонического красавца в черном цилиндре и выгравированную по негативу надпись: «Футурист Владимир Маяковский после выступления в Булгарах-на Волге».

Однажды вокруг Акси-Вакси поднялась какая-то фотографическая суета. Мне было тогда семь лет, и я не понимал, почему меня ведут в соседнюю двухкомнатную квартиру, демонстрируют Соломону Израилевичу и почему он так долго осматривает меня со всех сторон. На следующий день в сопровождении тети Коти и дядя Фели отправились в ателье. Там ждала меня нетронутая новая одежда, задник, изображающий окно и за окном тенистую аллею, и место действия, богатая, то есть многоподушечная кровать, на которую меня и усадили во всем новом. В результате получилась профессиональная большая фотография: семилетний мальчик с большой косой челкой в дорогих, тщательно отутюженных брюках, в отменных, зашнурованных доверху ботинках, в темной рубашке из плотного сатина, в пионерском галстуке, забранном в октябрятский значок, сидит там, где посадили, то есть на кровати, и держит на коленях переводную книжечку американского фольклора с отчетливо видной надписью «Сказки дядюшки Римуса».

Прожив всю жизнь, Акси-Вакси так и не понял, в чем смысл того парадного фотопортрета и для кого – или для чего – он предназначен. Быть может, кому-то надо было показать, что дети крупных врагов народа живут в комфорте и благоденствии? Сомнительно, что этот снимок предназначался родителям, отделенным друг от друга восемью часовыми зонами в тот год, 1939-й, когда они, один в угольной шахте, другая на лесоповале, проходили страшный процесс адаптации к лагерной жизни. Мальчик не знал ничего ни о лагерях, ни о лесоповале, ни о ледяных шахтах: ведь по семейной легенде его родители были посланы родиной в долгосрочную важную командировку. Странным образом его смущала книжка, лежащая на его колене. Он уже читал «Сказки дядюшки Римуса» и даже запомнил то, что показалось ему главным смыслом. Подлец и мучитель мистер Волк выловил шустрого Банни. Он собирается того то ли сожрать живьем, то ли поджарить, однако хитрый Банни умоляет душегуба воздержаться от еще более ужасной казни: «Делайте со мной все, что хотите, мистер Волк, только не бросайте меня в терновый куст!» Назло зайчику мистер Волк раскручивает того за уши и зашвыривает его в густой терновник. Банни только этого и ждал и задает стрекача.

Семилетний мальчик хохотал, не в силах остановиться, должно быть, самого себя почему-то воображал то в шкурке Банни, то в новенькой одежке, полученной в фотосалоне. В ней он и отправился через год в первый класс.

Интересно, что перед войной я в общем-то был вполне прилично одет. Например, на снимке с добровольцем дядей Фелей я стою в шелковой майке и узбекской чаплашке. На другой какой-то карточке – в белой рубашке с расшитым на украинский манер воротником. «Дядя Феля, ты в какой форме будешь на войне?» – спрашиваю я своего кумира. Тот слегка нахмуривается: «В морской». Я в восторге: «Ты, значит, во флот записался?» Тот еще больше хмурится: «Увы, только лишь в береговую артиллерию». – «А что это такое, товарищ лейтенант Котельник?»