Василий Аксенов - Ленд-лизовские. Lend-leasing Страница 15

Тот берет меня за руку и отводит под цветущие липы: «Вот вообрази, Вакси, ты идешь по берегу мирного моря, засаженного березами и даже с энным количеством коров. Нет, речь идет не о море, а о береге. И вдруг кусты на холме раздвигаются надвое и из глубины холма поднимаются бронированные башни береговой артиллерии. Они вращаются, выискивая на горизонте эскадру врага, и защищают Владивосток». «Как это здорово!» – Я не могу скрыть экзальтацию, и вдруг малоприятная тучка омрачает небосвод. «В чем дело, брат?» – обеспокоен дядя Феля. «Но ведь во Владивостоке, – говорю всезнайка я, – пока что ведь там войны нет?» «Вот именно! – сумрачно отвечает он, отщелкивает папиросу, и гильза отпадает от нее, как от снаряда береговой артиллерии. – Я жажду битвы, а они засылают меня в самую тихую заводь. Знаешь, Вакси, я буду каждый месяц писать в Комитет обороны и требовать, чтобы меня перевели на Западный фронт. Иначе я не смогу смотреть в лицо своим детям и тебе. Ты понимаешь?» – «За меня не беспокойтесь, дядя Феля, и просто укрепляйте там нашу береговую артиллерию, пожалуйста».

Я помню себя в трехлетнем возрасте. Сижу в столовой горсоветовской квартиры. Один за круглым столом. Передо мной глубокая тарелка с манной кашей. В структуре каши видны круги, как следы первичного вращения материи; так мне, во всяком случае, кажется сейчас. В центре каши янтарным сгустком расплывается ложка доколхозного то ли солнца, то ли масла. В полной меланхолии я взираю на кашу. Да как же я со всем этим справлюсь? В жизни мне не одолеть этой манной. Скорее уж она залепит мне все дырки без разбора.

Нянюшка Агашенька умильным неискренним голоском старается обмануть бдительность дитяти: «Уж вы отведайте сладости этой питательной, батенька Акси-Ваксенька. Уж сделайте вашу маменьку Женюшеньку счастливой…» У всех трех женщин, то есть у нянюшки Агашеньки, нянюшки Фимушки и бабушки Дунюшки, механическим образом открываются все три рта в предчувствии первого детского заглота. Увы, ничего не получается: красный принц от ложки выворачивается.

«Каховка, Каховка – родная винтовка, / Горячая пуля, лети! / Иркутск и Варшава, Орел и Каховка – / Этапы большого пути!» Пришел отец, открывает патефон. Принц Акси еще пуще блажит: «Да ведь мы же договаривались!» Оказывается, в прошлый раз было достигнуто соглашение: крутить ручку в обмен на три ложки каши.

Семь лет спустя, за год до ленд-лиза, голодному Акси-Вакси в промерзшем аргамаковском доме без конца снилось медлительное вращение жирной и сладкой с янтарными струйками и прожилками массы, как будто в этом и крылось какое-то непостижимое спасение.

От окончательного голода спасала нас тогда Фира Мироновна Шпрудель. Заведующая большой столовой, к которой прикреплены были два вуза, три «почтовых ящика», а также подвижный контингент, двигающийся от фронта до Урала и обратно. Однажды тетя Котя напечатала в местной газете лживую заметку о «Пункте питания и о его трудолюбивой директорше», а потом организовала и беседу на радио, которую по фальшивым тонам можно было сравнить только со встречей Молотова и Риббентропа. С тех пор Фира Мироновна стала слегка патронировать семью Котельников. Иногда она могла, к примеру, сказать так: «Пришлите с бидонами ваших деток. Я наполню их супом».

Отправлялась целая бригада. Бригадиром выступала шестнадцатилетняя Майка Шапиро. В валенках и в платке ее можно было принять и за тринадцатилетнюю подростковщину. Зато девятилетний Акси-Вакси тянулся изо всех сил, чтобы вытянуться до одиннадцати и как бы возглавить отряд. Что касается семилетней Галеточки, то ей не надо было никем притворяться: дитя и есть дитя. Кроха Шуршурчик все время просился, чтобы и его взяли с собой, чихал, сморкался и басовито ревел, однако ему позволили присоединиться к суповым экспедициям только через год. Присоединиться – не то слово, он старался всех возглавить и первым войти в вечно гудящее здание, держа в руке маленький эмалированный бидончик.

Чаще всего молодые Котельники рассаживались за отдаленными столами, с которых еще не успели собрать грязную посуду. Иногда все столы были заняты и тогда приходилось, как тогда говорили, «подпирать стенки». С оттаявшей одежды капало на кафель. Оглушали эхоподобные грохоты в глубине пищевых цехов. Тошнотворновато несло от мокрых тряпок. Так шел час за часом. Зарок был такой: самим не напрашиваться, ждать! Проходила Фира Мироновна в меховой накидке. Делала вид, что не замечает. Наконец брала за руку Шуршурчика и подводила всю команду к раздаточному прилавку. Все бидоны – как эмалированный миниатюрный Шуршурчика, так и трехлитровые цинковые старших детей – заполнялись совершенно черным и тяжелым супом. Железные дужки резали ладони. На трамвайной площадке дети ставили бидоны к ногам и таким образом согревали утомленные конечности. Я один раз снял крышку, чтобы понюхать запах горячего. Дохнуло чем-то полностью несъедобным.

Дома зерна чечевицы всплывали к поверхности, а основная масса, то есть грязь, состоящая из земли, глинцы, смешанной протухшей растительности, камешков, осколков кирпича, веточек каких-то, щепочек, оседала на дно. Две трети «супа» состояли как раз из этой мрази. Тетя Ксения половником снимала зерна и перемещала в кастрюли. Затем несколько раз процеживала чечевицу через марлю. Иной раз набиралась солидная сковорода хорошего продукта. Жарили на подсолнечном масле и затем с аппетитом поглощали.

Иногда чечевица перемешивалась с картошкой, луком, крошечными кусочками краковской колбасы. Однажды во время такого ужина в дверь постучали и вошла большущая фигура в кожаном пальто и в штурманской фуражке.

«Иван, это ты, ты! Как я рада! – вскричала тетя Котя. – К столу! К столу!» Не приседая к столу и не раздеваясь, данный Иван (так, во всяком случае, с той поры стала называть его Майка) вынул из кожана солидную банку свиной тушенки и водрузил ее на столе. Затем взял под козырек и предложил руку тете Коте: «Прошу прощения за похищение нашей блистательной радиофеи!»

Тут его крепко качнуло, но он быстро выправил курс и повел к выходу нашу сверкающую глазами и зубами «радиофею».

Когда они скрылись, все оставшиеся бросились к окну. Было видно, как он усаживает на диванчике армейского «Виллиса» нашу тетю Котю и сам усаживается рядом, норовя влепить ей жаркий поцелуй. За откинутой полой кожаного пальто мелькнула штанина, украшенная широким лампасом. Водитель с погонами сержанта ВВС завел машину и помчал в глубину замаскированного города.

Генерал был не кем иным, как первым кавалером «Золотой Звезды» Героя Советского Союза, полярным летчиком Иваном Мясопьяновым. В 1934 году он первым приземлился на льдину возле затертого сухогруза «Стальные челюсти». Именно он доставил на материк первую партию спасенных. После многих экспедиций друзья-пилоты Леваневский, Ляпидевский, Чкалов, Байдуков и Беляков стали шутить, что Ивану Мясопьянову надо пройти операцию по расширению груди, иначе некуда будет вешать правительственные награды.

Начало Великой Отечественной войны застало Ивана в должности главкома транспортного крыла РККА. Плачевные были дни для советских покорителей «воздушного океана». Неуклюжие машины рушились из поднебесья, пылали неохраняемые аэродромы. Катастрофически уменьшался парк отечественной авиации, а вместе с ним и профессиональный состав. И только к концу 1942 года Западного фронта стали достигать летящие из Штатов через Аляску, Чукотку и Колыму новенькие «дугласы».

Генерал Мясопьянов лично командовал проводкой многих воздушных караванов, ведомых как американскими, так и советскими пилотами. В конце концов восточная часть ленд-лиза оказалась под его началом. В Булгарах-на-Волге разместился его штаб. В этом городе на базе нескольких эвакуированных с запада заводов возник новый авиационный центр, который мог обеспечить пополнение матчасти и серьезный ремонт перед отправкой на фронт.

Сам генерал, широкоплечий и тяжеловатый парнюга лет под сорок, занимал трехкомнатный люкс в гостинице «Волжское подворье». Там стояла по крайней мере дюжина телефонов. Один из них был, как сейчас говорят, самый «сакральный». Функционировал радиоузел и буфет. В кабинете был разложен огромный кожаный диван с множеством ленд-лизовских пледов и одеял. На письменном столе под зеленой лампой, словно огромный торт, были разложены одна на другой карты евразийского материка, а также трассы Северного морского пути. Всевозможный бумажный материал был укреплен натыканными там и сям початыми и непочатыми бутылками сорокаградусных напитков.

Крестьянский сын из рязанских глубин Иван Мясопьянов обладал двумя уникальными чертами характера. Во-первых, ему претило сквернословие – никто никогда не слышал в его устах матери-щинской, густо-поперечной. Предпочитал переходить на «вы», и от подобных переходов трепетали лихоимцы и халтур-трегеры.