Аноним -- - Незабудки Страница 14

которого пинками прогнали из столицы, теперь он будет малевать тут вывески для наших пивных!"

Я выбрал компромиссное решение.

Я сообщил маме, что меня взяли вольным слушателем. То есть в общем не приняли, но все-таки вроде как

приняли.

А сам решил этот год прожить в столице.

Продолжая снимать комнату вместе со своим другом.

Ходить по музеям, изучать ежедневно и еще более тщательно копировать старых мастеров.

Набраться мастерства хотя бы таким пассивным способом.

Я надеялся, что год мама все-таки протянет, и в моем материальном положении не произойдет сильных

перемен.

А будущим летом, пройдя усердное самообразование, вновь поступать в Академию.

И там уже мы посмотрим, как со мной будут говорить те старые обезьяны!

<center> 32 </center>

Год пролетел незаметно.

Мы жили в маленькой комнатенке. И постепенно я сумел убедить даже сам себя, что я есть вольный

слушатель Академии изящных искусств.

И что не просто так, а конкретно с целью поступить в будущем году без устали хожу по музеям, изучая

работы великих мастеров.

Бывало, по несколько часов проводил я около какой-нибудь одной картины. Анализируя построение

эскиза, разбирая последовательность наложения красочных фонов, изучая величину и направление мазков.

Копировал, копировал, копировал. В основном по памяти, поскольку в музеях не всегда разрешали

располагаться даже с небольшим этюдником.

Ходил по городу, делал зарисовки. Потом уже у себя, примостившись около подоконника, где было чуть-

чуть больше света, воссоздавал картины городских сюжетов.

Мне казалось, рука моя с каждым днем набивается, я все увереннее ощущал себя.

Хотя я и так давно уже был художником.

В свободное время мы с другом посещали оперу.

А потом долго обсуждали услышанное.

Он понимал музыку так же тонко, как я живопись. Нам было не скучно друг с другом.

Накупив и здесь кучу тоненьких книжечек я продолжал погружение в тайны восточного мистицизма.

Другу было некогда читать: все время он упражнялся на инструменте в консерватории, поскольку

собственной виолончели купить не мог.

Поэтому я сам рассказывал ему прочитанное. Загораясь и впадая в транс, пропуская сквозь себя сонмы

видений, обещавших мне счастливую жизнь.

Из дома приходили известия, что маме становится все хуже.

Ничего иного я не мог ожидать. Это не подлежало исправлению. Я молил бога -- отказавшись от унылого

ханжеского бога, я по инерции иногда обращался к нему -- чтобы она протянула еще год, до моего

поступления в Академию.

В котором я не сомневался.

Год прошел.

И мама его прожила.

Но когда пришла пора второй попытки поступления, судьба нанесла мне очередной удар.

Настолько сокрушительный, что его можно было сравнить с землетрясением всемирного масштаба.

В прошлом году я не прошел экзамены.

В этом меня к ним даже не допустили.

<center> 33 </center>

Это был не просто удар в спину.

Судьба припечатала меня сверху своим огромным, хорошо подкованным сапогом и растерла по асфальту.

В тот момент я не думал ни о провидении, ни о карме, которая обещала вывести меня вперед.

Я ощущал лишь полный конец жизни.

Крах и тупик, откуда не виделось выхода.

Если меня не приняли во второй раз -- значит, не примут и на третий.

И весь остаток жизни я могу провести, каждый год безуспешно штурмуя этих бездарей, которые запомнив

меня, решили вдосталь поиздеваться своими отказами.

На этот раз у меня не хватило душевных сил думать о самоубийстве.

И другу своему я рассказал о случившемся коротко и лаконично.

Я не мог ни о чем говорить.

Я не хотел читать любимых книг.

Мне опротивели собственные картины.

Мне опаскудела сама жизнь настолько, что противной сделалась даже мысль о том, чтобы ее оборвать.

Мы ни о чем не говорили. Вечером собрались и пошли в оперу.

Точно по моему настроению, шла "Гибель богов".

Я слушал чудовищные раскаты музыки умирающего сердца Зигфрида, и ощущал, что умираю вместе с

ним.

В самом деле, жизнь моя закончилась.

На моей карьере художника можно было поставить крест.

Правда, один из профессоров, самый молодой и наименее тупой, выйдя в коридор, быстро перебрал мои

эскизы. Выдернул несколько превосходно выписанных городских видов и сказал, что в принципе я могу

попытаться поступить в архитектурный институт. Потому что дарования живописца у меня нет -- даже этот

не преминул подчеркнуть приговор судилища -- но прослеживается умение видеть линии пространства.

Что дает мне надежду стать архитектором.

Однако для поступления в институт требовался аттестат обо окончании хоть какой-то школы.

Я подумал об этом и тут же понял, что ничто на свете не заставит меня вернуться в школу и опять

выносить месяцы пыток и унижений, вымаливая у старых павианов школьный аттестат.

Этот путь был закрыт.

Моя карьера в искусстве оказалась мертвой.

А в недалеком городе умирала моя мама.

Я не знал - я чувствовал это всем своим существом.

Но все-таки влачил выморочное и уже полностью никчемное существование в столице еще полгода.

Почти до самой зимы.

Живя неизвестно зачем.

Надеясь неизвестно на что.

Просто перестав ощущать ход времени в сумеречном полусвете отчаяния.

Пока в декабре не принесли телеграмму.

Подпись отсутствовала. Именно по этой детали я понял, что послание пришло от моей никчемной сестры.

На сероватом бланке чернели всего три слова:

<center><h4> "МАТЬ ПРИ СМЕРТИ".</h4></center>

<center> 34 </center>

Это казалось диким и невозможным.

Этого не могло быть, потому что этого не должно было случиться никогда.

Да, я знал, что мама смертельно больна.

Что рак неизлечим.

Но течение времени уже остановилось.

И я не верил, что конец существует и мама в самом деле может умереть.

Я почти два года провел в столице.

Ни разу не съездив навестить маму.

Отчасти боялся увидеть ее болезнь в черном расцвете.

Отчасти опасался, что мама даже не расспрашивая ничего, а просто внимательно поглядев мне в глаза,

раскроет мое вранье про вольного слушателя и почти удачное поступление в Академию.

Знаю, что настоящий добропорядочный сын не поступил бы так с больной матерью.

Но, видимо, я был плохим сыном.

Потому что лишь получив телеграмму, собрался домой.

<center> 35 </center>

Поезд прибыл днем.

Я не помню, как добрался с вокзала домой.

Вбежал на знакомое крыльцо, ворвался, едва не сорвав дверь с петель -- и в нос ударил запах смерти.

Ну может, не самой смерти -- но дыхание ее скорого приближения.

За то время, что я отсутствовал, наш дом успел пропитаться смрадным духом неизлечимой болезни.

Лекарств, пролитой где-то мочи, вонью заживо гниющего тела, чего-то еще, невыразимого словами, но

настолько тошнотворного, что меня тут же вырвало.

Наш дом напоминал не больницу, а открытый старый склеп. Где даже зажав нос, невозможно было не

задыхаться от заполнившего все вокруг трупного разложения.

Выплеснув из себя все, я тщательно умылся холодной водой и лишь тогда пошел к маме.

Подсознательно вдруг отметив, что я влетел в дом со страшным шумом - но не услышал даже слабого ее

голоса.

Неужели она уже умерла?!

Эта мысль, мгновенно лишив меня силы, сделала путь до маминой спальни длинным, как путешествие

вдоль экватора.

Ноги мои подгибались и не хотели идти, стали ватными, вообще прекратили существовать.

Я подошел к двери.

Она была закрыта.

Я взялся за холодную латунную ручку.

Я боялся позвать маму и не услышать отклика.

Хотя я знал, что возможно, сейчас открою дверь и увижу там уже мертвую, остывшую маму...

Мысль о том, что брошенная мной, мама имела в распоряжении сестру и еще каких-то родственников, и

вряд ли, умерев, осталась бы неприбранная в своей постели, не промелькнула в моем сознании.

Я рванул дверь, стремясь скорее увидеть самое ужасное...

Жуткий запах, который, вероятно, тек именно отсюда, казался просто невыносимым.

Но спальня была пуста.

И даже кровать заправлена.

Я стоял и трясся, как осиновый лист.

Уверенный, в том, что мама уже умерла, не увидев меня, я не сразу услышал за спиной осторожные шаги.

Я оглянулся.

Сзади стояла сестра с красными от слез глазами.

-- Мама ?... -- хрипло выдавил я.

-- В больнице... Позавчера увезли.

Я молчал.

-- Врач сказал, она умрет сегодня или завтра.

Я по-прежнему ни выдавил звука.

-- Эту ночь с ней была я. Она все время ждала тебя и просила...

Я не стал дослушивать.

Повернулся и побежал искать городскую раковую больницу, расположение

которой представлял себе с трудом.

<center> 36 </center>

Мама лежала в отдельной палате.

Хотя больница не считалась особенной.